Милош Кратохвил - Европа в окопах (второй роман)

Все это, однако, были аргументы хотя и справедливые, но чисто рассудочные/ Тем не менее они заставили меня пристальнее приглядеться к материалу: я начал изучать не только специальную научную литературу, но и первоисточники, прежде всего — произведения самого Коменского. Так я в конце концов пришел к выводу, что Коменский для того разрабатывал новые методы обучения, чтобы облегчить человеку путь к познанию, которое для самого Коменского было не целью, а только предварительной ступенью к достижению мудрости, и лишь последняя могла привести к главной цели, когда обретшее мудрость человечество получит правильное представление о жизненных ценностях и таким образом прежде всего откажется от войн как самого страшного зла, уничтожающего все созданное людьми, все живое.

Устранение войн, вечный мир — эта основная побудительная причина всех усилий Коменского встала вдруг перед моими глазами, ожила с той настоятельностью, которую придавало ей наше время.

Ведь это и до сих пор самая глубокая личная проблема каждого нормально мыслящего и действующего человека на всей нашей планете!

Осознание этого факта — подобно выстрелу стартового пистолета — вдруг открыло передо мной шлюзы, и я приступил к конкретной работе, принялся писать.

Потому что и здесь я понимал: речь идет о тебе самом, разыгрывается сюжет твоей жизни!

А в таком случае — кто умеет, тот обязан! Это его долг перед людьми.

Обратимся наконец к нашей книге, к обеим «Европам».

И тут основная «двигательная пружина» — антивоенная тенденция была наперед задана, что совершенно естественно в Европе, где периоды нагнетания опасной военной атмосферы перемежались настоящими войнами, причем еще с 1912 года (с так называемых Балканских войн) до наших дней.

Для первого тома я выбрал этап с 1905 по 1914 год, для второго — 1916.

Почему?

По совершенно понятным причинам я в первую очередь остановился на отрезке времени, который охватывался моим личным «познанием мира». Родился я в 1904 году, а поскольку детство свое — кроме летних каникул — до 1916 года я провел в Вене, для меня не была чуждой атмосфера старой австро-венгерской монархии, хотя восприятие ее могло быть скорее подсознательным и затем было косвенно, «из вторых рук», дополнено с помощью семейного окружения, а главное — благодаря влиянию отца, историка-архивариуса. Эти первые личные впечатления были, разумеется, гораздо ближе к повседневной жизни, свидетельствующей об эпохе значительно убедительней, чем вся литература и все официальные документы вместе взятые. Так что этот запас непосредственных впечатлений я мог включить в инвентарную опись своих рабочих инструментов.

Другим импульсом было для меня то обстоятельство, что я профессиональный историк (университетский курс плюс занятия вспомогательными историческими дисциплинами в трехлетней высшей школе архивариусов, а затем пятнадцать лет архивной практики). Так что для меня не были бы так уж трудны ни поиски источников и работа с ними, ни свидетельства очевидцев и документы, ни ориентация в специальной научной литературе.

Третьим аргументом, заставившим меня взяться за работу, было убежденное стремление выразить свое отношение к теме отнюдь не информацией или рассуждениями, не проповеднически или научно, а в высшей мере заинтересованно, через чувства, что позволяет только художественная проза.

Так вот: одна — вторая — третья предпосылка для работы, все сочтено и продумано, осталось только… начать.

Чтобы не забыть. В эту инвентарную опись предварительных условий и «рабочих инструментов» я включил бы еще один момент, но это уже не столько предпосылка, сколько еще один побудительный толчок. Со временем становится все меньше очевидцев той эпохи, а с ними уходит и картина «повседневной жизни», о которой уже шла речь. А жаль. Не потому, что мы вспоминаем о той поре с ностальгическими или романтическими чувствами, но прошлое мы все равно должны уважать и не растрачивать бездумно, поскольку оно учит нас лучше понимать настоящее.

Возможно, кто-нибудь спросит: если автор считал проблему своих «Европ» столь насущной, более того — становящейся все насущнее с приближением нашего времени, почему бы ему не избрать более близкий нам материал, почему вместо первой мировой войны не написать о второй, современником которой он тоже был?

На это я могу ответить лишь сам за себя и совсем просто. Очевидно, в первую очередь потому, что я «изначально» историк, а историки — я имею в виду научных работников — привыкли обрабатывать конкретно избранный, уже завершенный отрезок истории, поскольку в таком случае уже полностью выкристаллизовался его смысл, обнажены его корни и весь сложный процесс развития, ясна его цель. Все это в какой-то мере может способствовать объективности окончательных суждений.