Александр Дюма - Ванинка

Народы, объединяйтесь с нами во имя Бога и веры – мы вступили в Милан и Пьяченцу, чтобы помочь вам».

Дорого доставшиеся победы на Треббии и при Нови вслед за Кассано настолько ослабили силы Суворова, что он не сумел воспользоваться своим преимуществом. К тому же, едва русский полководец решил выступать, как из Венского кабинета доставили новый план кампании. Союзные державы приказывали начать вторжение во Францию и назначали каждому генералу путь следования. Так, Суворову предписывалось вступить во Францию через Швейцарию, а эрцгерцогу, уступавшему ему место, – отойти на Нижний Рейн. Австрийские войска, которые Суворов оставлял против Моро и Макдональда, должны были действовать против Массена. Под его личным командованием находились тридцать тысяч русских, еще тридцать тысяч находились в резерве под командованием графа Толстого в Галиции. Эти войска должны были прибыть в Швейцарию с генералом Корсаковым во главе. Еще двадцать пять – тридцать тысяч австрийцев были приданы ему под командованием генерала Хотце. Наконец, в его распоряжении были пять-шесть тысяч французских эмигрантов под командованием принца Конде, то есть в целом 90–95 тысяч человек.

При вступлении в Нови Федор был ранен, но Суворов наложил на его рану отличную повязку – новый крест, чин же капитана еще более ускорил его выздоровление. Таким образом, молодой офицер, не только счастливый, но и гордый новым званием, оказался с армией, когда та начала наступление на Сельведру, и вместе со своим генералом проник в долину Тессина.

Пребывание армии на богатых и прекрасных равнинах Италии не ставило до сих пор серьезных проблем, и Суворову оставалось лишь гордиться смелостью и верностью своих солдат. Но когда на смену благодатным полям Ломбардии, орошаемым красивыми реками с нежными названиями, пришли плохие дороги Левантины, когда впереди возникли заснеженные суровые вершины Сен-Готарда, восторги солдат поутихли, энергии у них поубавилось, и в сердцах детей Севера поселились мрачные предчувствия. По всей линии войск стал слышен непривычный ропот. Сперва остановился авангард, заявив, что дальше не пойдет. Командовавший батальоном Федор тщетно просил, умолял солдат показать пример товарищам и двинуться дальше. Они побросали оружие и легли рядом с ним. Но именно в эту минуту столь открыто выраженного неповиновения в арьергарде послышался гул, приближавшийся, как буря. Это перебирался из арьергарда в авангард сам Суворов. Продвигаясь вперед, он узнавал все о новых случаях бунта и неповиновения. Когда же он достиг головной колонны, этот ропот уже звучал подобно проклятиям.

Тогда Суворов обратился к солдатам с речью, живописным оборотам которой он был так часто обязан теми чудесами, которые они творили вместе с ним. Но крики «Назад! Назад!» перекрыли его голос. Отобрав несколько отъявленных бунтовщиков, он велел бить их палками до тех пор, пока они не умерли от этого постыдного наказания. Но ни оно, ни увещевания не возымели никакого действия. Суворов понял, что все пропало, если он не воздействует на мятежников каким-то неожиданным и верным способом. Он подошел к Федору.

– Капитан, – приказал фельдмаршал, – отберите восьмерых унтер-офицеров и выройте тут могилу.

Удивленный Федор посмотрел на главнокомандующего, словно ожидая от него объяснения столь необычного приказа.

– Делайте, как я велел, – распорядился Суворов.

Федор подчинился, и восемь унтер-офицеров приступили к делу.

Спустя несколько минут яма была вырыта, к великому удивлению армии, собравшейся полукольцом на уступах двух возвышенностей, как на ступеньках огромного амфитеатра.

Тогда Суворов слез с лошади, переломил шпагу и бросил ее в яму, затем сорвал свои награды с груди и бросил туда же. Отстегнув эполеты, он их тоже бросил в яму вслед за шпагой и орденами. Наконец, раздевшись донага, сам лег в яму, громко крикнув:

– Забросайте меня землей, оставьте здесь своего генерала! Вы мне больше не дети, а я вам не отец. Мне остается только умереть.

При этих словах, произнесенных громовым голосом, услышанным всей армией, русские гренадеры, плача, бросились в яму, вытащили своего генерала, стали просить прощения и умолять вести их на врага.

– Вот так-то лучше! – воскликнул Суворов. – Узнаю своих детей. На врага! На врага!

Ему вторили не крики, а вопли. Пока Суворов одевался, самые ярые бунтовщики подползали к нему на коленях, целовали ему ноги. Когда же эполеты были прилажены, а кресты вновь заблестели на груди, он сел на коня и проследовал в голову армии, солдаты которой в один голос поклялись лучше умереть, чем бросить своего отца.