Валентин Пикуль - Ступай и не греши

Возраст в деле убийства Довнара не играл никакой роли, но обвиняемую подвергли медицинской экспертизе, и — к удивлению следователей — маститые врачи подтвердили, что Ольге Палем именно двадцать пять лет, и никак не больше.

— Но вот же документы, помилуйте!

— Организм обвиняемой тоже является документом огромной важности, и мы утверждаем, что она заявляет правду…

Измученную осмотрами и анализами Ольгу Палем вернули в тюремную камеру, где ее сразу обступили подруги по несчастью, пылко выведывая — ну как? ну что?

— Мерзавцы! — отвечала она, улыбаясь. — Лазали даже туда, куда без спроса лазать никому не дозволяется. Всю осмотрели, всю ощупали, все обвертели, но я им свое доказала.

Подруги, радуясь за нее, поняли так, что она доказала свою невиновность в убийстве Довнара.

— Нет, — сказала Палем, гордо тряхнув головой, — я доказала этим оболтусам, что я гораздо моложе, нежели они все осмелились обо мне думать…

Спрашивается, зачем все это было нужно? Зачем следствию понадобилось перелистать 537 толстущих книг Одесской почтовой конторы и еще больше книг столичного почтамта, чтобы выявить лишь источники доходов Палем или Довнара? Разве это не подтверждает мое авторское мнение о том, что следствие велось кое-как? Всего же по делу Ольги Палем было привлечено 92 свидетеля, но множество вопросов так и остались только вопросами, лишь запутывая картину преступления.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А разве не кажется странным другое? Вот живет себе человек, встречая на своем пути множество других людей, совершает поступки, дурные или хорошие, и при этом никогда не думает, что «хвост» прошлого уже тащится за ним, словно за ящерицей. Конечно, любое прошлое можно перечеркнуть и умереть спокойно, как это и бывает со многими. Но если случится попасть под суд, то пышный «хвост» прошлого разворачивается перед обществом во всю ширь, словно убор бесстыжего павлина. Подсудимый когда-то кого-то встретил, давно не вспоминая о них, но эти люди вдруг воскресают для него в роли свидетелей, начинают говорить о тебе — так или сяк, хорошо или плохо, а прежние твои поступки, вроде бы даже незначительные, становятся главными мотивами для всеобщего осуждения…

Ольга Палем не знала, куда ей деваться от стыда, когда следователь вдруг начал извлекать забытые имена — и грека Аристида Зарифи, и опытного ловеласа барона Сталь-фон-Гольштейна, оказывается, ему был известен даже милейший юнкер Сережа Лукьянов, с которым она провела лето под Аккерманом.

— Нет, нет, нет! — отрекалась Ольга Палем. — Никого не знаю. Ничего не помню. Ни с кем не целовалась.

— Верю, — уступил ей следователь. — Вернемся к тем, с которыми вы изволили целоваться. Опять поговорим о господине Кандинском, дабы выяснить степень его финансовой помощи. Согласитесь, что между вами возникли странные отношения.

— Может, и странные. Но я же заявляла, что Кандинский относился ко мне, как родной отец к любимой дочери.

— Однако нет такого родного отца, который бы, давая любимой дочери деньги, требовал от нее расписки…

Скоро из Петербурга в Одессу поступило распоряжение о секвестре всех деловых бумаг в конторе Кандинского, который сразу оказался без вины виноватым. Из конторы выгребли все финансовые бумаги, хотя можно было изъять только квитанции Ольги Палем.

Пожалуй, я прав. Следствие все время уходило в сторону от главного, стараясь выискать истоки преступления даже там, где их не могло быть. А старый человек еще долго потом хлопотал, чтобы ему вернули арестованные бумаги.

— Я же разорюсь, — доказывал Кандинский. — Моя голова не вмещает столько — все невозможно упомнить. Теперь я не знаю, кому обязан платить, а кто и сколько задолжал мне…

В один из дней тюремная надзирательница Шурка Крылова сопроводила Ольгу Палем в камеру для свиданий. За железной решеткой желтело лицо Кандинского с трясущимися губами.

— Оля, — спросил он, — как ты могла? Я ведь знаю, какой у тебя гадкий характер, но чтобы убить человека..?

— Убила, — получил он ответ.

Жизнь, как бы мы ее ни крутили и ни облагораживали, нуждается не только в прокурорах, сажающих нас за решетку, — требуются и защитники, из-за тех решеток нас вызволяющие.

Присяжные поверенные бывали на Руси разные.

Самые лучшие старались делать добро, шлифуя свое ораторское умение; порою их слово становилось весомее закона.

Да, многие из них были красноречивы, но излишнее красноречие иногда становится опасным.