Сергей Мстиславский - Накануне

Никита повел глазами по толпе, и глаза почему-то посумрачнели.

— А это, между прочим, верно. Да и не для баб одних. Улица — она тоже… привычки требует…

Марина кивнула Наташе: подойти. И крикнула, закидывая за спину концы мягкого пухового своего платка:

— Стройтесь, товарищи! В ряды. Во всю ширину улицы… Чтоб ни пройти, ни проехать!

В рядах запели. Первые, ближайшие, потеснились, давая место Марине и Наташе. Наташе стало холодно и жутко. Наверное потому, что кругом лица баб стали сразу, как только стронулись, по-особому серьезными и строгими и еще более, поэтому, далекими и чужими. А это же очень страшно, когда так вот, в одном ряду, локоть к локтю, близко совсем, — чужой и далекий. И хотя пели женщины не революционную, а самую обыкновенную вековечную русскую песню о женской недоле, — звучала эта песня, здесь на улице, на морозном просторе, совсем иначе, чем в комнате, в темном закутке, где раньше доводилось слышать эту песню Наташе. И это тоже было странно и жутко.

При выходе на Сампсоньевский постовой городовой, сивобородый, с медалями и шашкой, не торопясь, пошел навстречу, помахивая лапой в белой вязаной перчатке.

— Куда, бабы! Расходись!

— Бабы? — крикнул из рядов задорный голос. — Не в ту дудку запел, фараон! Такого нынче и слова нет.

Городовой сердито помотал головой.

— Но-но, там!.. Расходись! Свистну, наскачут конные… Будете потом… полгода спины чесать…

Он и в самом деле вынул свисток… Но без команды, без сговора женские — «бабьи» — шеренги бросились к нему бегом, обрывая песню. Быстрые — не по-мужски сноровистые — руки вырвали свисток, сбили круглую барашковую, с разлапым, двуголовым орлом шапку, вытащили шашку из ножен, отобрали, сорвав шнур с шеи, револьвер, под уханье и хохот.

— Вояка!.. Продался пугалом стоять. Хоть бы фасон держал… Человек за свою службу помирать должен, а ты сразу и руки врозь… Вот уж доподлинно: баба!

— Держите!.. Мы его сейчас по-бабъи платком. Не пожалею обнову для праздника.

С хохотом закрутили городовику голову ситцевым красным платком.

— Тронуть не смей! Сомнем… Видишь, нас — сила… Тысячи нас тут… На богадельню, и на ту от тебя не останется.

Баба, худенькая, чернявая, повертела перед носом городовика отнятым револьвером.

— Ну, иди! Как козел перед конным полком. К нам в деревню полк приходил, я видела… Нарядный такой козел… убранный… Иди маршем!

К чернявой протолкался Никита. Он потянулся к револьверу, но она отдернула руку.

— Куда! Не ты брал, не тебе и владеть.

— Отдай! — срывающимся голосом сказал Никита. — Тебе на что… А мне — в дружину.

— Отсунься! — гневливо повторила баба. — В дружину! У меня самой муж в дружине. И не тебе чета — за дело берется, так делает. А о тебе любую девку на заводе спроси, ты за кем не крутил? Любая скажет: как в кастрюле вода — фыр, фыр пузырями, а навару нет.

Кругом захохотали.

— Правильно! Нужно — пусть сам берет. А то, видишь ты, на готовое…

— Ну и возьму, — пробормотал угрюмо, отступая назад в толпу, Никита. — Несознательные вы, вот что, как я посмотрю.

— То-то ты… "сознательный", — передразнила баба и толкнула в плечо растерянно переступавшего с ноги на ногу городового. — Шагай, сказано!

Опять развернулись, сцепились руками, подравнялись ряды. Городовой, понурясь, послушно пошел вперед, по Сампсоньевскому. Но и ста шагов не прошли, из-за поворота показались конные, с офицером. Черные шинели, черные султаны на барашком опушенных шапках: городовики.

Офицер, привстав на стременах, присмотрелся к толпе, к ковылявшей впереди нелепой, согнувшейся фигуре в красном женском платке и медалях, с пустыми ножнами, беспомощно бившими по ногам. Он вздернул поводьями конскую голову, обернулся, скомандовал, — и два десятка людей загорячили лошадей на месте, помахивая нагайками, готовясь скакать.

— Хлеба! — крикнула чернявая и подняла руку с черным длинностволым револьвером. И по улице всей, тысячью голосов, протяжно, надрывно и гневно пронеслось:

— Хлеба! Хле-ба!

Городовой — «козел» — внезапно сорвал платок, вобрал голову в плечи, метнулся в сторону. Гаркнул что-то впереди офицер. Но раньше, чем стронулись с места полицейские черные шеренги, Марина рванулась вперед, навстречу. За нею, тучею, женщины. Наташа, подхваченная общим потоком, бежала с Мариною рядом, в первом ряду. Прямо на лошадей. Она видела мотающиеся в натянутых поводах, опененные, храпящие морды, бьющие в воздухе копыта. Кони, дыбясь, крутились на месте. На месте крутились, над головами всадников, толстые ременные плети.