Лесь Гомин - Голгофа

— Думаю, хватит у меня и своего, чтобы у жены приймаком не быть.

— Ну, если так, то и бог в помощь!

Переехали в новый дом. Хозяйничал Синика, как никто в селе. Новая жена Ульяна любила работящего мужа. Она была вдова, бездетная, ей очень хотелось иметь ребенка, утешение и радость, но Василий отговаривал ее. Он утверждал, что, бывая в городах, узнал такое средство, которое позволяет не иметь детей. Это средство стоит больших денег.

— Подожди еще немного, — говорил Василий, — вот хозяйство поднимем, тогда и… детей будешь иметь.

Полгода — небольшой срок. Ульяна и не заметила, как привыкла к своему новому мужу, словно к старому, с которым прожила семь лет. Да и Василий уже освоился в новом хозяйстве. Так все поставил, что иной и за три года такого бы не сделал. А все мало было. Все старался и старался…

— И другим детям чтобы хватило, и моему было…

Эта жадность толкала его на испытанную уже дорогу.

Он опять продавал то лошадей, то коров в Балте или Бирзуле. Скупал в одном месте — в другое вез продавать. Деньги, как и раньше, складывал в банк. И то не на свое имя, а на Ульяну и на сына Павлика. Но торговля не пошла впрок. Уехал однажды далеко, в другой уезд, — и не вернулся Синика. Ждала Ульяна неделю, две, месяц — нет. Только через полтора месяца обратилась в полицию. Но ничего не узнала.

Ульяна плакала день и ночь. А потом слез больше не стало, опять одна в хозяйстве.

И вот как-то позвали ее в волостное управление. Побежала опрометью.

— Не везет вам, Ульяна, — сказал старшина. — Погиб в Вознесенске ваш муж. Вот одежда его прибыла и деньги… Неизвестно где делся. И еще здесь письмо какое-то.

И он дал писарю прочесть это письмо. То было извещение банка о вкладе двух больших сумм на ее имя и на имя сына Синики — Павла.

Ульяна поднялась и вышла, не проронив ни слова. Будто очень замерзла, даже языком не могла пошевелить. Пришла домой и упала на кровать. До самого утра не поднималась. Только утром обняла чужого сына и заплакала.

— Сыночек мой, деточка моя… Нет у меня своего, будешь ты мне сыном, а я стану смотреть за тобой, пока сил хватит.

Павлик обвил ручонками ее шею и заплакал. Старая Варька стояла у двери и тоже плакала.

Черно-серая дорожка тянулась по снежным просторам украинских степей, что гудели от морозов и выли от метелей. Пересекая Украину с юга на север, богомольцы не останавливались ни на минуту. Только длинными зимними ночами, когда пурга валила с ног, захватывала дыхание и слепила глаза, останавливались на ночлег в каком-нибудь селе. Расползались по домам бедных крестьян, чтобы отогреться, восстановить истощенные силы. Уставшие женщины падали замертво, не уложив даже измученных детей. А утром снова вставали, кутались в тряпье и шли в заснеженную степь. Увязали в снежных сугробах, падали, поднимались и снова падали, роняя из рук святые реликвии. Женщины с детьми на руках напрягали последние силы. Руки млели, заходились от холода, опускались сами собой, словно чужие. Ребенок падал в снег, жалобно ныл, просил, цеплялся за ноги, плакал. Снова брали на руки и, спотыкаясь, плелись за длинным черным ужом, что вытянулся на целые версты. Горячий пот пропитывал насквозь одежду, они дрожали, в глазах темнело. И пока исчезала вдали последняя фигура, на том месте, где только что сидел человек, был уже снежный холмик. Он подмерзал, его снова заносило снегом, и высокий белый сугроб прятал навсегда непрощенного грешника.

Когда утихал ветер, крепчал мороз. Лютый, жестокий мороз севера. Захватывал дыхание, проникал сквозь кожушок, зипун, охватывал холодом грудь и сжимал ее сильным объятием. Слабые начинали кашлять кровью, подолгу стояли на дороге. А отдышавшись, догоняли передних, присоединялись к толпе и шли дальше, с трудом передвигая ноги.

Версту за верстой, день за днем все дальше уходили от теплых пещер. И тогда так хотелось возвратиться назад, зарыться там в глубину черной влажной земли, навсегда отказаться от солнца, травы и воздуха, лишь бы не подставлять больше обмороженного лица этому нескончаемому холоду. Но лента двигалась дальше, дальше, дальше… Без остановок, без отдыха двигалась на север.

А за нею следом шел тиф. Сначала он тряс лихорадкой, дышал жаром из-за воротника, потом бил обухом по голове, валил кого-то из толпы. А черный уж двигался… двигался… Он становился короче, тоньше, от его боков отваливались омертвевшие частицы, но голова жила. Она стремилась на север и тащила за собой жалкие остатки.