Вадим Сафонов: Дорога на простор

– И ложки у хозяина, – добавил посеченный.

Ермак – то было волжское слово: артельный казан.

Заезжий спросил:

– Волжские? С Волги, значит?

Его дразнил запах варева. Ответил человек с цыганской бородой:

– Мы из тех ворот, откель весь народ.

– Летунов ветер знает, наездничков – дол.

Красноглазый, помешивая в казане, оглядел заезжего:

– Не подходи – пест ударит, а ударит – сыт будешь.

И они продолжали вести свою непонятную беседу, будто забыв о нем.

Сыростью погребе понесло от обрыва. Дед Мелентий, поеживаясь, натянул шапку до самых глаз, водянистых, с желтоватыми отсветами костра.

– Студено… Владычица!..

Тогда человек в одной холстинной рубашке, сквозь раскрытый ворот которой было видно, как необыкновенно костляво и широко его тело, поднял лицо – длинное, с особенно резко выдававшимися дугами бровей, – и прислушался. Звенела и пела степь голосами сверчков, плакала одинокая птица вдали. Человек глухо сказал:

– Хозяин работничков шукает. Рюха Ильин отозвался:

– В полночь обещал…

Но угрюмый злобно прикрикнул:

Огонь поправь, сидишь!

И Рюха покорно, поспешно вскочил, рогатым суком разворошил костер. Выпорхнул пчелиный рой искр; прыгающая тьма раздалась и, впустив в пространство света голый, обглоданный куст, заколыхалась за ним, точно беззвучно хлопающие полы шатра. Красноглазый сунул в огонь сухих былин и хворосту. Черно повалил дым, и длинный парень Ильин согнулся как бы под внезапно опавшим шатром темноты.

Бородач кивнул на заезжего и его лошадь:

– Ой, не перекормить бы пастушку петуха-то своего!

А угрюмый поднялся:

– Ты вот что. Тебе в станицу, я – попутчик. На коня посади, за твою спину возьмусь.

За пеньковой, вместо пояса, веревкой у него торчал нож. Озираясь, увидел гость хмурые, злые глаза, отпрыгнул и, очутясь на коне, погнал что есть мочи. Сзади раздалось щелканье бича и выкрик:

– Ар-ря!

Степь еще не поглотила топота коня, как со стороны обрыва послышался хруст и вдруг выступил из тьмы человек – он казался невысок, но коренаст, широкоплеч; блеснули белки его впалых глаз на скуластом плоском лице.

– Добро гостевать до нашего ермака! – приветствовали его.

– Ермаку мимо ермака не пройти…

Ильин метнулся к нему, он не поглядел, поцеловался троекратно с посеченным.

– Богдан, побратимушка.

Мигом опростали место. Застучали ложки. Ели в важном молчании.

Рюха Ильин был голоден, но есть почти не мог. Наконец пришедший вытер ложку рукавом и сказал:

– Так сгиб Галаган, Богданушка?

Все вытерли ложки. Богдан, приподняв черный рубец, рассекавший его бровь, стал перечислять погибших атаманов, – каждое имя он выкрикивал будто для того, чтобы слышала степь.

– Галаган… Матвейка Рущов… Денисий Хвощ… Третьяк Среброконный… Степан Рука…

Сдернул шапку с головы невысокий казак и молча посидел; потухающий костер бросал слабый медный блеск на скулы его и на ровным кружком остриженные волосы. И никто не выговорил ни слова, пока он не спросил:

– К Астрахани идет Кассим? Верно знаешь?

Тогда несколько голосов ответили:

– К Астрахани, батька. Девлета на Дон отрядил, Ермак!

Так звали его здесь: батька да Ермак, артельный котел – не Бобыль и не Вековуш.

– Что думают казаки в станице? – спросил Богдан.

– Казаки думают по-разному. – Ермак усмехнулся. – Савра-Оспу пытали: от кого вез ту турецкую грамоту. И не допытались. Иного забыли попытать: Козу.

Замолчал, ногой пошевелил подернутый пеплом уголек, закончил медленно, сурово:

– Двум ветрам кланяется атаман Коза. Два молебна поет: Ивану-царю и Кассиму-паше.

Бородач сказал:

– Нюхала вот только что к нам засылал. Мы песочку ему в ноздри понасыпали…

Так же сурово, медленно опять заговорил Ермак:

– Вот оно, значит. В Астрахани Волгу запереть хочет. Наша Волга! Так не дадим же паше обротать Волгу! Подымемся все казаки, вся река!

Теперь он надел шапку.

– Сколько юшланов сочли?

Красноглазый парень сказал, что тридцать два.

– Мало.

– Где больше взять, батька? – И, шутя, он помянул то, что говорили цыганобородый да подпоясанный пеньковой веревкой: не на речном ли еще дне и не в гробах ли – сундуках искать?

Но с той же строгостью ответил Ермак:

– Казачьи укладки по куреням отворяем ради земли нашей. И гроба отворим. Воины там. Не взыщут, что призвали их пособлять казацкой беде. Тихо, серьезно он вымолвил:

– Будет земля казацкая воевать вместе с нами!