Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

— Конечно! — обрадовался тот. — Кальдерон — вот поэт!

Вехоо, встав, продекламировал громким голосом:

— «Дай мне коня и, дерзостью влекомый, пусть молнией сверкнет, кто вержет громы!»

— Кто написал эти строки, Капарроне?

— Кто же, как не твой сумасшедший Гонгора!

Взрыв смеха.

— Попал пальцем в небо! — хохочет Альфонсо. — Твой Кальдерон это написал! Это слова Астольфо в седьмой картине вчерашней пьесы!

Смех усиливается.

— Ага, четвертый солдат! — победно усмехается Вехоо. — Вот я тебя и поймал. Теперь ты видишь, что даже великий Кальдерон подпадает под влияние еще более великого Гонгоры. Мы можем проверить это на множестве стихов Кальдерона.

— Вы знаете наизусть какие-нибудь стихи Гонгоры, Вехоо? — спрашивает Мигель.

— Знаю, ваша милость. Я знаю на память почти всю легенду об Акиде и Галатее.

— Не прочитаете ли нам отрывок?

— С удовольствием!

И, выразительно подчеркивая каждое слово, Вехоо декламирует:

Тихо стало в трактире. Слушают идальго и поденщики, обернувшись к Вехоо. Но стих Гонгоры сумбурен и невразумителен и, отзвучав, тянет за собой светящийся шлейф, отмечая его пламенный, неуловимый путь. Диего поднял руку в отвергающем жесте, но Вехоо в экстазе продолжает:

— Ха-ха-ха! — не выдержал Диего, и с ним захохотало полтрактира.

— Нет, это в самом деле просто смешно! — в один голос восклицают Паскуаль и Капарроне, но Вехоо продолжает упрямо:

— Хо-хо, весна спаяла с воском бальзам! Ха-ха! — надсаживается Капарроне.

Теперь уже все махнули рукой, не слушают, смех волнами перекатывается по трактиру, твоя сумбурная голова, Гонгора, катится под стол, а верный твой адепт Вехоо утратил почву под ногами, он засыпан лавиной смеха, проваливается сквозь землю, и лишь бессильный скрежет его зубов врезается в общее веселье.

Мигель не обращает внимания на шум и насмешки — он задумался.

— Вам нравятся эти стихи, ваша милость? — спрашивает Вехоо.

— Да, хотя я их не понимаю.

— Чем же они тебе нравятся, позволь узнать? — насмешливо осведомляется Диего.

— Они мчатся, как в жилах вспененная кровь, они бурны, властны, исполнены силы, стремятся упорно к своей цели…

— Ты видишь в них себя? — смеется Альфонсо.

Мигель не ответил.

— Друг, не сошел ли ты с ума?

Меж тем трактир расшумелся, раздвоил голоса.

— Два с половиной реала — деньги неплохие, да поди заработай! Подними-ка бочку вина или взвали на спину мешок кукурузы — тогда узнаешь, — доносится от стола, где сидят поденщики.

— Здесь вообще трудно прокормиться. Земля истощена, запущена, а помещик тебе досыта и поесть-то не даст. В порту опять-таки наешься за свои гроши, да уж больно не скоро их заработаешь и надорвешься к тому же. Что же нам остается?

— В этих стихах мало жизни, зато в них, кажется, есть поэзия, — мечтательно произносит Мигель. — Подняться над посредственностью, отбросить обыденность, сказать слова не открытой доселе красоты, путаницей черт обозначить образ, прекрасный, неземной, как святые Греко, быть не таким, как все…

— Я знаю, в Кадиксе есть работа, — говорит кряжистый, широкоплечий грузчик; рубаха на нем распахнута, и видна косматая грудь. — Работенка в порту — сгружать с судов тюки с кукурузой. На блоках. Дело довольно легкое, и в день выработаешь на полреала больше, чем здесь. Только какой же я буду после этого севилец, если ради несчастного полреала подамся в город, который смотрит на нас сверху вниз? Так?

— Остается только уехать куда-нибудь, — бормочет поденщик, растерянно разглядывая свои могучие руки, которые не в силах заработать здесь на жизнь для их владельца.

— Это верно, — отвечает ему другой, — но, спрашивается, с какой стати? Почему мы должны уезжать с родины неизвестно куда, к индейцам и людоедам? Потому ли, что наш король и его сударушка живут себе в роскоши, в сплошных праздниках да гулянках?