Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

— «Не признаю иного наслаждения, кроме одного — учиться!»

— О Петрарка, был ли ты глух, слеп, лишен обоняния, был ли ты стариком или калекой! Учиться? Наслаждение! Наслаждение!

— Мужчина любит действие.

— Творчество — выше действия. Действие проходит, забывается, растворяется во времени. Творчество же остается навек. Но оно вырастает на почве одиночества и сосредоточения, господа.

— Внутренний мир человека, его божественная сущность, его дух.

— Вспомните Митродора: «Корни нашего счастья гораздо глубже в нас, чем вне нас».

— Отвечают ли эти слова учению господа нашего Иисуса?

— Абсолютно.

— Мы завидуем другим из-за богатства, положения, славы. А между тем достойны зависти только сильный характер, дар постижения, жажда знаний и способность испытывать духовные радости — самые богатые, самые долговременные. Дух выше материи! А для этого опять-таки нужно уединение. Что говорит об этом Аристотель, господа?

— «Счастье — удел тех, кто довольствуется самим собой».

— Скука — вот могущественнейший враг человека, помимо горя.

— Что предпринимать против скуки?

— Невежды борются против нее, прибегая к преходящим радостям, которые, согласно принципам схоластов, следует назвать ядовитым искусственным раем.

— О! Искусственный рай! Что же это такое?

— Балы, маскарады, бой быков…

— Ого!

— Игра в кости и в карты, приверженность к вину, к лошадям, к фехтованию, и прежде всего женщины.

— Женщины — прежде всего?

— Легкий успех в этих областях порождает омерзительнейшую черту в человеке — тщеславие.

— А гордость?

— Это — другое. Тщеславие много говорит, гордость молчит. Но и то и другое — грех.

— Так что же, дон Энте, — молчать или разговаривать?

— Мыслить, господа. Мысль — редчайший талант рода человеческого.

— Любая мысль?

— Господа! Господа! Конечно же, благочестивая!

Магистр философии дон Энте Гайярдо — молодой, темпераментный иезуит, телом и духом упругий и гибкий, как прут. Ему кажется, что сегодня он наговорил своим слушателям уже достаточно мудрых вещей. Пристально посмотрев теперь на Альфонсо, он внезапно спрашивает:

— О чем ваши последние стихи, дон Альфонсо?

Альфонсо покраснел:

— Я написал их только вчера… Кто это так быстро сообщил вам, дон Гайярдо?

— Я всегда все знаю, — улыбнулся иезуит. — Так что же это за стихи?

— Не скажу.

— Ну, не важно. Но о чем бы вы ни писали — если стихи хороши, то вы совершили больше, чем если бы поразили десять быков или покорили десять женщин. И если ваши стихи написаны во славу господа нашего, чему я верю, то я счастлив, что я — ваш учитель.

Дон Гайярдо ушел, а Мигель бросился к Альфонсо:

— Прочти мне твои стихи!

— Нравится? — спрашивает Альфонсо.

— Слишком ручные… слишком приглажены… — цедит Мигель сквозь стиснутые зубы.

Альфонсо смеется:

— Мигель, нынче вечером у Руфины, ладно?

Мигель смотрит на него отсутствующим взором.

— Нынче вечером?.. Вечером… Нет! Только не у Руфины!

А вот и вечер.

Вот женщина, о которой мечтаю с детства, — думает Мигель, и взор его не может оторваться от лица Соледад, словно хочет впитать в себя всю его прелесть.

Вот женщина, заливающая меня светом, как солнце — просторы полей. Да, глубочайшее познание — это то, которое приходит через любовь. Сжав эту девушку в объятиях, овладею всеми дарами мира. И жизнь моя тогда продлится до бесконечности.

Вот мужчина, каким я представляла себе возлюбленного моего, — думает Соледад. — Его поцелуй на моей руке — словно печать, которой он скрепил свое обязательство чтить меня, как королеву. Как прекрасен он сейчас и достоин восхищения! Ах, если б взгляд его всегда оставался нежным, как сейчас! Если бы не вспыхивал мой любимый тем темным огнем, который так жжет меня и пугает!

Душная ночь дышит тяжело, созвездия изнеможенно покачиваются в темном небе. Тяжесть ложится на все — все, что казалось крылатым, влачится по земле, ароматы сгущаются до того, что это уже звериные запахи.

Сегодня десятый такой вечер с нею, я пропитан насквозь ее очарованием, ее поцелуи усугубляют мой голод. Мне нужно больше. Всё — или ничего!