Лора Бекитт - Любовь и Рим

Он миновал тот период, когда чувство было молчаливым и скрытым, теперь ему хотелось поделиться своей радостью. Он был открыт, в нем не чувствовалось ни тени свойственного более зрелому возрасту страха перед непроверенным, непрожитым, страха перед будущим.

«Ты слишком искренне принимаешь жизнь», — как-то сказал ему Гай Эмилий, и это было правдой.

Хотя Тарсии не хотелось ни о чем говорить, она преодолела себя и пошла ему навстречу.

— Наверное, я должна познакомиться с ней? — спросила женщина и слегка удивилась, когда Карион ответил:

— Это лишнее. Ты не поймешь…

— Не пойму чего?

Молодой человек молчал. Что-то словно бы царапало его сердце, он не мог понять, что. Прекрасная Амеана… Это сочетание игривого ума и заметной разочарованности в жизни…

— Как же все-таки ее настоящее имя? Это ты можешь мне сказать?

— Могу. И сказал.

— Амеана?! — воскликнула Тарсия.

Карион усмехнулся, чуть уязвленно, самолюбиво. Он словно бы не замечал внезапно вспыхнувшего тревогой и ужасом взгляда матери.

— Так ты знаешь? Конечно, в Риме не может быть двух столь известных женщин с таким именем!

— Дело не в этом, — сказала Тарсия, поднимаясь с места. — Ничего не может быть хуже того, что случилось с тобой. Скажи, ты с ней спал?

— Если и да, то что?

— Скажи! — крикнула она, возвышаясь над ним, вне себя от горя и гнева. Кариону почудилось, будто мать хочет его ударить.

— Еще… нет, — тихо ответил он.

Женщина перевела дыхание. Она сникла, и в то же время что-то укрепилось в ее душе, затвердело. Она усмехнулась, быстро убрав с лица выбившуюся из прически рыжую прядь.

— Странная вещь… эта жизнь. Думается, вытянешь воз и все, больше не сможешь. Но нет…

И стала рассказывать. Тарсия говорила долго, и сухие, даже жестокие слова в ее устах звучали как-то по-особому, ибо она обладала даром верной интонации, скромной выразительности и искренности, идущей прямо от сердца.

Карион сидел и слушал. Он испытывал странные чувства. В какой-то миг ткань действительности треснула, образовалась дыра, он смотрел туда и ничего не понимал. Теперь он знал наверняка только одно: с этого момента ничто и никогда не будет прежним.

«Знания нет, есть лишь видение». Кто это сказал? Кажется, Гай Эмилий.

— Неужели ты ничего не помнишь? — спросила Тарсия. — Тебе ведь было года три, не меньше.

— Нет.

— Наверное, ты просто очень хотел забыть.

— Возможно… Так значит, Элий — ваш с Элиаром сын? А я — твой приемыш?

— Элий… Его настоящая и… давно умершая мать из тех, кто отдается римским воинам за улыбку, за кусок хлеба. Элиар принес его с войны.

— Мне всегда казалось, они очень похожи.

— Элиар и Элий? Да, их вполне можно принять за отца и сына. Но ты понимаешь, в таких обстоятельствах ничего нельзя знать наверняка. — Она посмотрела ему в глаза. — Так ты не догадываешься?

Он съежился, словно боясь себя, и еле слышно прошептал:

— Нет.

— Амеана и есть та женщина, у которой я тебя взяла. Она твоя настоящая мать.

Тарсия ожидала чего угодно, но он взял ее руку в свою и прижал к груди так сильно, что женщине стало больно. Губы Кариона были крепко сжаты, а глаза странно сухи: казалось, в его душе что-то раз и навсегда выпито до самого дна.

— Наверное, я убила в тебе нечто очень важное, но пойми, этим я спасаю тебя.

Он молчал. В его душе эхом звучали слова Гая Эмилия: «Порою мы можем что-то остановить, но не останавливаем и при этом ошибочно полагаем, будто идем вслед за надеждой. На самом же деле — повинуемся необъяснимому стремлению к самоуничтожению».

…Спустя сутки, поздно вечером Карион стоял на двухарочном мосту, одном из самых красивых римских мостов, ведущих от Марцеллова театра на Тибрский остров. Под ногами бурлила река; клокотала и вздымалась, широкими потоками обегая вбитые в дно опорные столбы и сваи. Над головой висело черное небо.

Он не собирался бросаться вниз — он думал, без конца вспоминая свой последний разговор с Амеаной.

— Скажи, у тебя были дети?

— Нет. Тот образ жизни, что я вела, не позволял мне…

— Понимаю. Я спрашиваю о другом: когда-нибудь ты производила на свет ребенка?

— Какое это имеет…

— Неважно. Отвечай!

— Да… однажды.

— И где он сейчас?

— Он… умер.

— Кто это был? Девочка? Мальчик?

— Мальчик.

— Сколько бы ему было лет, останься он жив?

— Не помню. Около пятнадцати.

— Не лги. Нервный смешок.

— Ну… возможно, немного больше. Я не такая старая, как тебе кажется.