Олег Михайлов - Александр III - Забытый император

– Фурор, Анна Федоровна! Фурор! – своим обычным насмешливым тоном восклицал он.

– Я не знаю, произвела ли речь фурор, – сухо отвечала Тютчева. – Я знаю только, что были по достоинству оценены здравые мысли, талантливо выраженные…

Великий князь не дал ей договорить:

– Что бы ни сказал ваш муж, а России придется в конце концов прийти к конституции.

– Какую же конституцию желает ваше высочество? – Теперь уже Анна Федоровна не скрывала насмешливости тона. – Английскую, французскую, германскую, бельгийскую?

– Само собой разумеется, конституцию, соответствующую стране…

– А если страна не желает отнять у государя власть, которую ему доверила, чтобы передать ее в руки партии так называемых либералов? Ведь они совершенно чужды народу! Вопрос такой важности не может быть решен в Петербурге при закрытых дверях. Прежде чем заносить руку на краеугольный камень социального и политического строя России, нужно прежде всего узнать, чего хочет страна. А чтобы страна могла высказать то, чего хочет, нужно, чтобы она была правильно представлена. Но очень сомнительно, чтобы в настоящее время, да и в недалеком будущем, страна была достаточно зрела, чтобы иметь такого рода представительство…

Великий князь Алексей Николаевич, видимо, не ожидал встретить во фрейлине покойной матушки второго Ивана Аксакова и заметно растерялся. Он пробормотал несколько дежурных фраз и поспешил раскланяться. Анна Федоровна, еще не остыв, продолжала свои излияния уже императрице:

– У его высочества есть смутная мысль, что нужно быть либеральным и сделать что-нибудь либеральное для страны. В этом отношении он таков, как большая часть петербургского общества. Увы, оно полагает, что достаточно заимствовать у Запада некоторые либеральные учреждения и применить их в России как непогрешимую панацею для того, чтобы все, словно в сказке, устроилось. Никто из них ни на минуту не останавливается на том простом соображении, что Россия – совершенно своеобразный организм. Она обладает очень определенной индивидуальностью, с присущими ей условиями существования, от которых зависит и закон ее развития…

Здесь Тютчева почувствовала, что утомляет царицу, которая встала, чтобы отпустить ее. Тогда она сказала, почти невольно, так как совершенно не думала об этом:

– Ваше величество, я бы так хотела видеть государя…

– Подождите, – ответила Мария Федоровна. – Я посмотрю, не занят ли он.

Вскоре императрица вернулась со словами:

– Пойдемте ко мне в будуар. Государь придет туда…

Александр Александрович появился в будуаре через несколько минут и с сердечностью пожал Тютчевой руку:

– Я очень рад, что могу лично поблагодарить за образок, который вы мне прислали. Вы не могли доставить мне большего удовольствия. Я был тронут…

Анна Федоровна была сильно взволнована и, можно сказать, изумлена и поражена, слушая государя, а еще более – глядя на него. Она знала Александра Александровича с детства, так как вступила в должность фрейлины к покойной императрице, когда ему было восемь-девять лет. Большая честность и прямота мальчика привлекали к нему общие симпатии. Но в то же время он был крайне застенчив, и эта застенчивость, вероятно, вызывала в нем резкость и угловатость, что часто встречается у тех натур, которые для внешнего проявления требуют тяжелого усилия над собой. Во взгляде, в голосе и в движениях Александра Александровича было нечто неопределенное, неуверенное, и Тютчева подмечала все это еще много лет тому назад.

Теперь, глядя на императора, она с изумлением спрашивала себя, каким же образом произошла эта полнейшая перемена? Откуда появился этот спокойный и величавый вид? Это полное владение собой в движениях, в голосе и во взгляде? Эта твердость и ясность в словах, кратких и отчетливых? Одним словом, это свободное и естественное величие, соединенное с выражением честности и простоты, бывших всегда его отличительными чертами. «Невозможно, – говорила Тютчева себе, – видя его, не испытывать сердечного влечения к нему и не успокоиться, по крайней мере отчасти, в отношении огромной тяжести, упавшей на его богатырские плечи. В нем видна такая сила и мощь, которые дают надежду, что бремя, как бы тяжело оно ни было, будет принято и поднято с простотой чистого сердца и с честным сознанием обязанностей и прав, возлагаемых высокой миссией, к которой он призван Богом. Видя его, понимаешь, что он сознает себя императором, что он принял на себя ответственность и прерогативы власти. Его отцу всегда не хватало именно этого инстинктивного чувства своего положения, веры в свою власть…»