Петр Краснов - Цареубийцы (1-е марта 1881 года)

И графиня Лиля, торопясь и довольно сбивчиво, рассказала о Вере, о ее странностях, о том, как Вера пропала вскоре после цареубийства, как думали, что она наложила на себя руки и утопилась и как никто ее больше не видел.

Настоятельница слушала с большим вниманием рассказ графини Лили.

— Что же, много бывает загадочного в мире, Елизавета Николаевна, — сказала тихо и в глубокой задумчивости настоятельница. — Но ничего такого сказать вам про сестру Веронику не могу. Просто не знаю ничего такого. Она ангельский чин приняла и с ним отрешилась от всего земного, ушла от мира. Кто она была — я не знаю. Пришла она к нам точно два года тому назад, летом, с партией богомолок, все больше простых крестьянок. Пришла из Яффы пешком, с клюкой, и черном, очень бедном платье и, видимо, очень нуждавшаяся. Просилась остаться у нас и осталась на послушание. Рабо-отала! Так ни раньше, ни после никто у нас не работал. Видите — какой сад. Все ее руками создано. Ручками своими нежными тяжелые камни на гору таскала, землю набрасывала и любила цветы. Поэтическая натура. Ну, да у нас о прошлом не принято расспрашивать. Что было в миру нас не касается. Я и сама слышала что-то про Веру Ишимскую… Так у нас тайна исповеди — тайна по гроб и дальше. Год тому назад постриглась — стала Вероникой и ушла из мира. Пока послушницей была, могли мы сказать ее имя — теперь никак не возможно, и не гневайтесь на меня за то. Ваша Вероника образец целомудрия, чистоты, телесной и душевной, добролюбия и трудолюбия, и не нужно смущать ее душу, примирившуюся со своим положением. Она у нас и по сей час садом заведует.

— Вы нам, матушка, вмешался Порфирий, — только скажите, какая она блондинка или брюнетка?

Матушка шутливо замахала рукой на Порфирия и даже пальцем ему пригрозила:

— Ка-к-кой! — с прежней светской кокетливостью былой дамы света сказала она, — и ни блондинка и ни брюнетка, — а монахиня. Не напрасно волосы мы обрезаем, да куколем покрываем. Платом лоб укручиваем, чтобы женскими прелестями никого не смущать. Монахиня Вероника не пожелала открывать тайну своего прошлого значит, имела на то основание.

Вероника как будто стала скрываться от приезжих гостинников. Только еще раз удалось Порфирию увидеть ее, когда она работала в саду. И Порфирий стал после этого уверять графиню Лилю, что усмотрел на ее верхней губе черный пушок, какой не мог быть у блондинки.

Графиня Лиля даже не на шутку рассердилась на Порфирия.

— Подумаешь! — говорила она, устраиваясь в каюте парохода, стоявшего в Яффе. — Сказал! Усики! Брюнетка! Что же, ты хотел бы, чтобы та страшная, на морском берегу, зарытая без молитвы, — была нашей Верой? Нет — именно монахиня Вероника и есть наша милая Вера. У Веры всегда была склонность к мистицизму, к возвышенному. Мирское ее не удовлетворяло. Подумаешь! Афанасию она отказала. Последнее время, перед тем, как исчезнуть, помнишь, твоему отцу все Евангелие читала. Неспроста это было. И всегда была такая скрытная. Где она ходила, с кем она виделась, разве мы когда-нибудь знали? Может быть, и тогда она молиться ходила, с Божьими людьми видалась… И я так счастлива, что мы, наконец, нашли нашу Веру… Так жутко было всегда думать о том, что мы видели тогда на берегу. Мне даже часто снилась она. Жаль, умер Афиноген Ильич… Каким было бы это ему утешением… А теперь — все в порядке. Монахиня Вероника… И — красота! За садом ходит. Ишимская! Несказанная прелесть их Горний сад… Ты куда положил букет роз, что дала нам настоятельница? Вероника его резала. И банку с вареньем из апельсинов? Я такого варенья и не видала никогда. Цельными плодами сварено, и — сочно!.. Жалко, рецепта не спросила, как оно делается. Ну, вот — банку на сетку! А качка будет, нам на головы и полетит — хорошо разве будет?

Оживленная, красивая, годы ее не брали, Лиля пустила теперь в свои черные косы белые пряди — «poivre et sel» [37] Перец с солью. (франц.) — она устанавливала по-своему вещи в каюте «Царя».

Золотые зайчики, отражения маленьких волн на рейде, затейливым узором играли по белому, крашенному масляной краской потолку каюты, В круглый иллюминатор видны были розовые скалы, белые дома. пальмы, миндальные деревья, смоковницы. Тихо и сонно плескало о борта парохода море. Порфирий сидел под иллюминатором и вспоминал Балканы и тот Восток, который он освобождал, проливая кровь и отдав сына по воле Императора Александра II.

Все было в прошлом, точно с тех пор целая вечность прошла.

Грустные мысли одолевали Порфирия: