Анри Труайя - Оноре де Бальзак

Бальзак не мог ходить, Ева была прикована к его постели, а потому госпожа мать сама нанесла им визит. Встреча двух женщин вышла несколько натянутой. Понять и полюбить друг друга они не могли, даже болезнь Оноре не сблизила, а оттолкнула их в разные стороны. «Я наконец-то познакомилась со свекровью, – рассказывает Ева дочери. – Поскольку мое положение сиделки не дает мне возможности выходить, она пришла повидать сына… Скажу тебе, и пусть это останется между нами, это настоящая élégantka zastarzala [элегантная старуха], когда-то, должно быть, была очень хороша… К счастью, она не слишком будет докучать нам, требуя с нашей стороны должного уважения, – уезжает на лето в Шантильи. Я полюбила ее дочь – маленький круглый шарик, у нее есть ум и сердце. Зять – прекрасный человек, их малышки – очаровательны». Лора Сюрвиль тоже прониклась живейшей симпатией к новому члену их семьи, а по мнению Софи, ее польская тетушка исключительно благотворно влияла на дядюшку. Обе не сомневались в ее любви и стремлении спасти Оноре, а вот прописанное доктором Наккаром лечение внушало опасения: столь частые кровопускания могли лишить пациента последних сил.

Семейство было поражено вниманием властей к происходящему в их доме: президент Республики принц Луи-Наполеон соблаговолил осведомиться о состоянии здоровья господина де Бальзака. Впрочем, подобная честь никак не отразилась на ходе болезни. Пришедшие навестить Оноре Огюст Вакери и Поль Мерис нашли его полулежащим в кресле. «Он был закутан в длинный халат. Голова его покоилась на подушке, – напишет Вакери. – Под ногами тоже была подушка. Боже, какую плачевную метаморфозу произвели над ним время и болезнь!.. Великий романист стал собственной тенью, сильно похудел, лицо покрылось смертельной бледностью. Все, что сохранилось у него от его жизни и энергии, концентрировалось в глазах». Бальзак с трудом пробормотал: «Поговорите с моей женой… Самому мне нельзя, но я вас слушаю». Смущенные друзья повиновались. Наблюдая за новоиспеченной госпожой Бальзак, Вакери отметил: «Это была женщина с очень хорошими манерами, прекрасным лицом, изящная. Она хорошо говорила. Но некоторая полнота и несколько седых прядей в ее волосах выдавали весьма зрелый возраст».

Ева следила, чтобы мужа не слишком часто беспокоили. Отказалась принять Теофиля Готье, опасаясь, что его болтовня утомит Оноре. Муж продиктовал ей письмо «доброму Тео», в котором просил за это прощения и уверял, что идет на поправку: «Сегодня я, наконец, избавился от бронхита и болей в печени. Таким образом, наблюдается улучшение. С завтрашнего дня начнется атака на действительно вызывающую озабоченность болезнь, гнездящуюся в сердце и легких. Меня обнадеживают по части выздоровления, но я все еще должен прикидываться мумией, лишенной возможности говорить и шевелиться, так продолжится не менее двух месяцев». На дворе было двадцатое июня. Через день последовал рецидив. «Я недовольна состоянием здоровья мужа, – сообщает Ева Лоре Сюрвиль. – Вытяжной пластырь, на который я возлагала столько надежд, обострил его нервы до последней степени. Вчера у него даже была температура. Сегодня жар спал, его сменил полный упадок сил и сонливость». И все же она продолжает доверять «обожаемому доктору Наккару». Держит его в курсе любых подвижек в развитии болезни, делится с ним своим беспокойством: «Боль в правом боку стала сильнее. Создается впечатление, что клизмы только обострили ее, муж по-настоящему страдает от нестерпимых мучений. Осмелюсь просить вас прийти после обеда, должно быть, ему совсем плохо, раз он сам попросил меня об этом… Нет нужды повторять вам, как я вам признательна и предана не на жизнь, а на смерть».

В начале июля Бальзаку стало хуже. Шестого июля Виктор Гюго встретил врачей, консультировавших Оноре, те признались, что больной не проживет и полутора месяцев. Девятого доктор Наккар поставил диагноз: перитонит. Лора, доверявшая медикам гораздо меньше своей невестки, одиннадцатого июля писала матери: «Доктор [Наккар] решительно поставил за три раза сто пиявок на живот страдающему водянкой человеку, утверждая, что эта болезнь, быть может, к лучшему и способна привести к чудесным результатам». С удивительным спокойствием и отвагой наблюдала Ева за выполнением подобных предписаний. Понимала ли она, что муж на грани смерти? Или смотрела на происходящее как на ниспосланное Богом испытание, против которого нелепо и кощунственно восставать? Лоре Иностранка виделась загадочным иероглифом. Впрочем, как бы то ни было, ее энергия и хладнокровие смягчали муки Бальзака, который соглашался на микстуры, клизмы, надрезы, пиявок. Ничто не казалось ей отталкивающим, и, видя ее активность, он вновь начинал надеяться. Даже подшучивал над своей отечностью, говорил о будущих романах, о том, сколько работы понадобится, прежде чем эти произведения увидят свет.