Лион Фейхтвангер - Лже-Нерон

И судьба его явилась. Опять у двери завозилась чья-то рука, на этот раз более умелая. То, что не удалось Кнопсу, несмотря на долгие старания, этой руке удалось тотчас же. Дверь отворилась. Послышались шаги.

Тот, кто вошел, был здесь, видимо, у себя дома. Шаги были сильные, уверенные. Человек сразу же принялся высекать огонь. Теренций забился в самый дальний угол, затаил дыхание, чтобы не выдать своего присутствия. Брызнули искры, вспыхнуло пламя. Теренций смотрел, полумертвый от страха. Он увидел мужчину в широком желтовато-белом валяном плаще, какие носили бедуины. Затем он разглядел часть лица, лица, изборожденного морщинами. Сердце его замерло. Он узнал его, не увидев еще даже всего лица. Это было лицо человека, которого он теперь меньше всего хотел бы встретить, лицо Иоанна из Патмоса.

Ибо Иоанн вернулся. Ему долго пришлось довольствоваться тем, что голос его доносился сюда лишь из далекой пустыни, теперь же час его настал. Царство антихриста рушится, и он, Иоанн, явился нанести ему последний удар.

Теренций не отрываясь смотрит из своего угла на темное, оливковое лицо. Оно еще сильнее заросло бородой, миндалевидные глаза еще грознее светятся из-под косматых бровей. Несказанный страх захлестывает Теренция, нечеловеческий ужас, до мозга костей он пронизан страхом.

И вот Иоанн замечает его. На мгновение он застывает, съеживается. Но затем спокойно всматривается. Он видит мужчину, Теренция, Нерона, обезьяну, антихриста, двуногое олицетворение лжи, воплощение зла. Он выпрямляется. Его изрытое резкими складками бородатое лицо кажется человеку, забившемуся в угол, огромным, гигантским. Но он не в состоянии отвернуться от этого лица, он не может не смотреть в горящие глаза под косматыми бровями, хотя он трижды обмирает, заглядывая в них.

Иоанн встает. Он не маленького роста, но отнюдь не великан. Теренцию же он представляется гигантом. Вот он поднимает ногу, огромную ногу гиганта, он приближается к нему, приближается мучительно медленно; от шага до шага проходит целая вечность.

Да, Иоанн наслаждается каждым своим движением. Он отдан, стало быть, ему в руки, нежданно-негаданно, этот антихрист, его личный враг и враг человечества, убивший его сына. Иоанн испытывает огромное желание убить, задушить, отомстить врагу. И медленно, чтобы не расплескать этого желания, ступает он шаг за шагом.

Но наконец он все-таки проходит это длинное, это короткое, это чудесное расстояние и останавливается перед своим врагом. Тот, скорчившись, сидит в своем углу, его мясистое лицо, по которому градом катится пот, неподвижно обращено к Иоанну, бледное, обрюзгшее, окаменевшее от страха. Иоанн подымает руки, большие кисти рук, смуглые, сильные. Чудесно будет сжать ими глотку врага. Иоанн взглядом примеривается к жирной шее. Всему злому сожмет он глотку, сжав вот эту шею, и он заранее смакует прикосновение к шее Теренция.

Теренций между тем трижды умирает от страха в эти бесконечные секунды. Внутренности его обмякли, он не может удержать содержимого своего желудка, он не замечает этого, он уже осязает руки на своей шее, со страшным, смешанным чувством боли и желания. Да, желания, ибо он уже призывает это трижды - мысленно - пережитое удушье, он не может больше вынести муки ожидания, он всей душой молит о конце. Ну вот, вот, уже... Эти смуглые, огромные руки отделяет уж от его шеи ничтожное расстояние, вот в следующее мгновение они стиснут ее.

И вдруг неожиданно из горла его выдавливается звук. Голос, который, как казалось Теренцию, окаменел, вырывается наружу. Это не обычный, красивый, тренированный голос Нерона, это жалкий, запинающийся, невнятный голос, и, помимо воли Теренция и, пожалуй, помимо его сознания, голос произносит слова, бормочет:

- Я ведь только горшечник Теренций.

Иоанн слышит это жалкое бормотание и останавливается. Постигает. Так это - антихрист? Это существо? Да здесь ничего нет, кроме несчастной, трепещущей плоти. Он благодарит бога за то, что бог вовремя ниспослал ему прозрение. Выбросить это на свалку - что за подвиг, что за победа? Эта работа для живодера, а не для пророка, для святого артиста.

Он постиг. А теперь он почувствовал и запах. Он опустил руки, отвернулся, сел на корточки перед очагом. Взглянул на Теренция. То, что лежало в этом углу, этот нуль, этот жалкий общипанный воробей, он, Иоанн, принимал за великого злодея, а мир принимал за орла. Иоанн замотал огромной головой. Губы его под спутанными усами искривила усмешка. Он рассмеялся. Негромко, глубоким, почти добродушным смехом, - так велико было его презрение.