Дмитрий Мережковский - Смерть Богов (Юлиан Отступник)

Вдруг из-за кипарисов послышались другие голоса вблизи:

– Август здесь!..

– Зачем пойдет он один в Дафну?

– Как же? сегодня великие панегирии Аполлона. – Смотрите, вот он! Юлиан, мы ищем тебя с раннего утра!

Это были греческие софисты, ученые, риторы обычные спутники Юлиана: и постник неопифагореец Приск из Эпира, и желчный скептик Юний Маврик, и мудрый Саллюстий Секунд, и тщеславнейший из людей, знаменитый антиохийский ритор Либани.

Август не обратил на них внимания и даже не поздоровался.

– Что с ним? – шепнул Юний на ухо Приску.

– Должно быть, сердится, что к празднику не сделано приготовлений. Забыли мы! Ни одной жертвы…

Юлиан обратился к бывшему христианскому ритору ныне верховному жрецу Астарты, Гекэболию:

– Пойди в соседнюю часовню и скажи галилеянам, совершающим служение над мертвыми костями, чтобы пришли сюда.

Гекэболий направился к часовне, скрытой деревьями, откуда доносилось пение.

Горгий, держа в руках корзину с гусем, стоял, не двигаясь, с раскрытым ртом, с выпученными глазами. Иногда в отчаянной решимости, принимался он растирать свою плешь. Ему казалось, что он выпил много вина и все это видит во сне. Холодный пот выступил у него на лбу, когда он вспомнил, что наговорил этому «учителю» об августе Юлиане и о богах. Ноги подкосились от ужаса. Он упал на колени.

– Помилуй, кесарь! Забудь мои дерзкие речи: я не знал…

Один из услужливых философов хотел оттолкнуть старика:

– Убирайся, дурак! Чего лезешь?

Юлиан запретил ему:

– Не оскорбляй жреца! Встань, Горгий! Вот рука моя. Не бойся. Пока я жив, никто ни тебе, ни твоему мальчику не сделает зла. Оба мы пришли на панегирии, оба любим старых богов – будем же друзьями и встретим праздник Солнца радостным сердцем!

Церковное пение умолкло. В кипарисовой аллее показались бледные, испуганные монахи, дьяконы и сам иерей, не успевший снять облачения. Их вел Гекэболий. Пресвитер – толстый человек, с лоснящимся медно-красным лицом, переваливался, пыхтел, отдувался и вытирал пот со лба. Остановившись перед августом, поклонился низко, достав рукою до земли, и сказал, точно пропел, густым приятным голосом, за который его особенно любили прихожане:

– Да помилует человеколюбивейший август недостойных рабов своих!

Поклонился еще ниже, и когда, кряхтя, подымался, два молодых проворных послушника, очень похожих друг на друга, долговязых, с желтыми, как воск, вытянутыми лицами, подсобляли ему с обеих сторон, поддерживая за руки. Один из них забыл положить кадило, и тонкая струйка дыма подымалась с углей. Эвфорион, увидев издали монахов, бросился стремительно бежать. Юлиан сказал:

– Галилеяне! Повелеваю вам очистить священную рощу Аполлона от костей мертвеца до завтрашней ночи. Насилия делать мы не желаем, но если воля наша не будет исполнена, то мы сами позаботимся о том, чтобы Гелиос избавлен был от кощунственной близости галилейского праха: я пришлю сюда моих воинов, они выроют кости, сожгут и развеют пепел по ветру. Такова наша воля, граждане!

Пресвитер кашлянул тихонько, закрыв рукою рот, и наконец, смиреннейшим голосом пропел:

– Всемилостивейший кесарь, сие для нас прискорбно ибо давно уже св. Мощи покоятся здесь по воле цезаря Галла. Но да будет воля твоя: доложу епископу.

В толпе послышался ропот. Мальчишка, спрятавшись в лавровую чащу, затянул было песенку:

Но шалуну дали такого подзатыльника, что он убежал с ревом.

Пресвитер, полагая, что следует для благопристойности заступиться за Мощи, опять смиренно кашлянул в руку и начал:

– Ежели мудрости твоей благоугодно утвердить сие по причине идола…

Он поскорее поправился:

– Эллинского бога Гелиоса…

Глаза императора сверкнули:

– Идола! – вот ваше слово. Какими глупцами считаете вы нас, утверждая, что мы боготворим самое вещество кумиров – медь, камень, дерево! Все ваши проповедники желают в этом и других, и нас, и самих себя уверить. Но это – ложь! Мы чтим не мертвый камень, медь или дерево, а дух, живой дух красоты в наших кумирах, образцах чистейшей божеской прелести. Не мы идолопоклонники, а вы, грызущиеся, как звери, из-за «омоузиос» и «омойузиос», из-за одной йоты, – вы, лобызающие гнилые кости преступников, казненных за нарушение римских законов, вы, именующие братоубийцу Констанция «вечностью», «святостью»! Обоготворять прекрасное изваяние Фидия не разумнее ли, чем преклоняться перед двумя деревянными перекладинами, положенными крест-накрест, – позорным орудием пытки? Краснеть ли за вас, или жалеть вас, или ненавидеть? Это – предел безумия и бесславия, что потомки эллинов, читавшие Платона и Гомера, стремятся… куда же? – о мерзость! – к отверженному племени, почти истребленному Веспасианом и Титом, – чтобы обожествить мертвого Иудея!.. И вы еще смеете обвинять нас в идолопоклонстве!