Николай Задорнов - Симода

Нода лыс, обут в аккуратные сапожки со стяженными голяшками, как для похода в колючий лес. Он ласково улыбается, множество морщинок скрывают его глаза.

Нода чуть свет обошел сегодня дома своего десятка и объяснил крестьянам, как следует вести себя с эбису во время их пребывания в деревне Хэда. Разослано тайное распоряжение чиновникам, буддийским священникам, а также старостам – обращаться к самым основным, укрепляющим общество предрассудкам и суевериям, которые сам Нода, как и Ябадоо, считает низкими и недостойными. Но оба понимают, что правительство желает лучшего, стремится спасти население деревни Хэда от сближения с эбису.

– А священник... вместо исполнения решений правительства бьет свою жену, – сказал Нода, и его сытое, гладкое лицо опять воссияло и испещрилось мелкими ласковыми лучами.

– Они уже идут, – говорила женщина у родника, где стеснился десяток деревянных ведер.

В испуге женщины смотрели на разбухавшую тучу пыли. Мецке заглянул в лицо женщины. Оказалась старухой с подчерненными зубами. Все ведерное собрание поклонилось Нода, Ябадоо и мецке, и опять сразу же застучали деревянные гета [10], разбегавшиеся во все стороны.

Улица заполнялась народом. Замелькали цветные платки на головах мужчин, толпа бурлила, словно начиналось восстание. Сумрачно нависли в этот час над деревней горы. Солнце перед заходом пробило тучу и лес золотым взглядом.

С мрачных высоких гор вдруг донеслись странные звуки, словно на небе запела божественная труба. Это пение. Оно становилось все громче, шире и грозней. Это ужасно волнует. Казалось, что поют горы.

Маленькая Сайо молчалива, как и велит ей всегда отец. Дочь Ота вздрагивает от нетерпения, вскидывая плечи. Она тихо, но с жаром и очень кратко и отрывисто восклицает: «Ох!.. Ох!..»

Неприкасаемые тут же толкутся – приехали на лодках или пришли берегом из соседней своей деревни.

– Может быть непорядок, – в ухо самураю трещит мецке, как в бурю, хотя на деревьях лист не шелохнется, а в воздухе теплынь.

– Все правильно, – хрипит с важностью Ябадоо, но сам не знает, правильно ли...

«Неприкасаемые бывают очень старательными полицейскими. Отличные! Злые, смелые. Но что за безобразие! Лезут дочери Матсусиро! Дочь Ота? Оюки-сан? Неужели матери не могли удержать? Что это? Как неприлично... Тут и моя Сайо? И моя жена?»

Но вот рядами пошли приехавшие из столицы чиновники и полицейские. Бегущая толпа рабочих и сельчан затягивала дома полосатой бело-голубой материей.

Волнующее пение приближается. Поют небо и горы. Пение распространяется по всему лесу, словно масса эбису движется сюда по всем дорогам. Это пение богов! Сколько же их? Они идут везде, растянулись по всему хребту.

Внезапно все стихло, словно эбису исчезли в синем мире, и вдруг торжественно запела труба и загрохотали барабаны. Над горной дорогой стали вздыматься новые обильные клубы пыли. Да, там давно не было дождя. Вот запылили сильней. Клубы пыли повалили из леса.

Что-то черное, как гигантский дракон, выползает на дорогу и начинает спускаться вниз по долине, разлинованной рисовыми полями и террасами.

Крики ужаса слышатся вокруг. Хлопают двери и калитки, закрываются ставни.

Вот уже идут. Идут! Мать рыбака заплакала, в страхе дрожа всем телом. Но мальчишки гурьбой помчались навстречу. Осмелев, и другие дети, мальчики и девочки, прыгали через заборы и присоединялись к бегущим.

– Они страшные... страшные... – уверял старик.

«Что же делать? Где та сила, которая могла бы укротить людское любопытство? Это все женщины виноваты! Их не разгонишь с улицы ничем! Уговоры не действуют! Неужели правительству придется наказывать нашу деревню?» В глубине души Ябадоо какая-то странная уверенность, что страшного, однако, ничего не произойдет. Сейчас не время объяснять себе причины. Свирепый самурай спокоен. Начинается дело. Он обязан строить, заботиться. Воинственное пение и голоса божественных труб вызывают в нем не только восхищение, но и мужество воина, и доблесть строителя корабля. Признавая достоинства и великолепие эбису, он не желал бы поддаться им ни в чем и никогда! Он еще молод, ему нет и шестидесяти!

– Эбису едят людей! – тыча чуть не в лицо мусмэ дряблым пальцем, стыдит крестьянин. – Бегите скорей отсюда...

– Я хочу, чтобы меня съели! – вызывающе отвечает дочь Ота.

– Вон к нам поворачивают! Бегите!

– Это боги! – шепчет Сайо.

Бонза из храма Хосенди сказал сегодня, что будет молиться и не выйдет встречать. Неприлично, когда гостей встречает бонза. Ведь его вид вечно напоминает не о гостеприимстве, а о похоронах и кладбище. И вон он, прячется за деревом.