Андре Шварц-Барт - Последний из праведников [Le Dernier des Justes]

— Но всего четыре года назад ты же сама… сама меня умоляла подумать о том, что надо кормить…

— Вчера — это не сегодня, — отрезала Юдифь. — Ты знаешь, что твое место в синагоге, в Земиоцке, и нечего таскаться по дорогам, как бродяга.

— А как же ребенок? — закричал Мордехай, окончательно сбитый с толку.

Отбросив концы шали, молодая женщина простодушно приподняла ладонями бархатные груди, словно хотела преподнести их в дар мужу.

— Посмотри на мою грудь, посмотри… Наши дети болеют не от голода: у меня всегда полно хорошего молока! И потом… — вдруг нахмурилась она.

— Что «потом»?

Тут пальцы Юдифи скрючились, стали похожими на когти, и она подалась вперед, как кошка, готовящаяся к прыжку. Смерив мужа презрительным взглядом, она дала волю своему негодованию:

— И потом, что скажут люди, если я тебя отпущу и ты будешь скитаться, как бездомная собака? Ты… ты же… теперь такой набожный, такой набожный… Только сегодня мадам Финк сказала, что с тех пор, как я стала твоей женой, я должна себя чувствовать ближе к Богу. Сегодня, понимаешь, как раз сегодня она это сказала. Этим змеиным языкам дай только пищу — они же будут счастливы: «Ну, что вы скажете! Муж на дорогах давится позором, а она тут объедается икрой! Боже, какая жалость! Не женись он на этой кукле, возьми он в жены порядочную еврейку из Земиоцка — он же мог стать святым! А теперь где ему молиться? Под стогом сена? А ученые споры с кем вести? С коровами?»

Юдифь гневно тряхнула головой, будто старалась отогнать овладевшую ею мысль. Хитрая улыбка заиграла на ее влажных губах:

— И потом…

— Что еще? — сильно обеспокоился Мордехай.

Избегая его взгляда, Юдифь вдруг бросилась мужу на шею и, словно доверяя любовную тайну, прошептала в его слегка обросшее волосами ухо:

— А как же я? Что я-то буду думать о себе?

— Владыка небесный! — шутливо воздел руки Мордехай. — Чудо! Живое чудо!

Пока соседка обтирала бедра Юдифи от крови, та напряженно ждала первого крика новорожденного. Крик раздался лишь на шестой минуте. Акушерка сунула толстый палец в рот недоноска и, к большому удивлению роженицы, извлекла оттуда сгусток крови величиной с орех. Затем она набрала в могучие легкие побольше воздуха, языком приоткрыла ребенку губы и сделала долгий выдох. По синему комочку пробежала дрожь. Стараясь удержать дыхание жизни, крохотные пальчики на руках и на ногах судорожно скрючились, как при синюхе. Наконец, рот раскрылся, и раздался тоненький крик. «Ну, чего тебе?» — сочувственно прогремела акушерка, а взмокшая до костей Юдифь камнем свалилась на подушки: она снова была прочно связана с жизнью.

Ребенок был такой чахлый, что даже болезни тут не за что было уцепиться. Против всех ожиданий он выжил.

Был он хиленьким, можно сказать, еле-еле душа в теле, но в глазах светилась злая насмешка, от которой, по выражению Юдифи, испытываешь жгучую боль, словно тебя полоснули острием ножа. «Только в кого он будет вонзать это острие, в других или в себя?» — сразу же добавляла она.

— Комарик, настоящий комарик, — сердито ворчал Мордехай, — и повадки комариные.

Он был уязвлен тщедушным видом сына: разве такой может быть истинным представителем их династии? Конечно же, Там произошла ошибка, уговаривал он себя. Но, когда Юдифь наградила его еще тремя Леви могучего сложения, он забыл о первой неудаче, возблагодарил Бога и простил комарика.

Это был не ребенок, а настоящий вьюн. Без конца ерзал, крутился, бегал, прыгал, вертелся во все стороны, словно хотел заполнить своими движениями все доступное ему пространство.

Юдифь из себя выходила.

— Как его унять? — спрашивала она разъяренного Мордехая. — Его даже за руку страшно схватить — чего доброго еще оторвется, тогда что будем делать с этим крылышком? Кстати, напрасно ты к нему придираешься: не сам же он на свет появился! Плоть от плоти твоей, твой сын.

— К сожалению, только от плоти.

Поняв это, Мордехай не стал заниматься религиозным воспитанием комарика и все свободное время уделял трем младшим потомкам, которые успели обогнать старшего и в росте и в познаниях. Как только Биньямину исполнилось восемь лет, отец поспешил отдать его в обучение к портному: денег не прибавится, так хоть за столом одним ртом будет меньше.

Биньямин действительно был «острым», как выражалась Юдифь, но из тех, у кого «острие» легко обращается против них самих.

Он с детства зависел от прихоти хозяина, у которого учился ремеслу, и «острие заострилось». Он страдал.