Нерон убьет свою мать. Это было предсказано при его рождении. Сам Барбилл предсказал это, а он никогда не ошибается. Он был прав даже, говоря о смерти мужа Мессалины, не так ли? Будучи женщиной, Агриппинилла не может командовать армией или обращаться к сенату. Для этого ей нужен мужчина. Когда я женился на ней, я знал, что могу рассчитывать на жизнь лишь до тех пор, пока Нерон не подрастет, чтобы занять мое место.
Агриппинилла попросила меня убедить сенат даровать ей титул «Августа», хотя и не ожидала получить от меня то, в чем я отказал Мессалине. Я удовлетворил ее просьбу. Она присвоила себе и другие неслыханные привилегии. Она сидит рядом со мной на трибунале, когда я разбираю судебные тяжбы, и поднимается на Капитолийский холм в колеснице. Она назначила нового командующего гвардией вместо Геты и Криспина. Его имя — Бурр, и он предан Агриппинилле душой и телом. (Он участвовал в Брентвудской битве и потерял три пальца на правой руке от британского палаша.) У новой римской Августы нет соперниц. Элия Петина умерла, возможно, от яда, я не знаю. Лоллию Паулину тоже убрали с дороги; теперь, когда ее поборник Каллист умер, остальные вольноотпущенники не стали против этого возражать. Ее обвинили в колдовстве и в том, что она распространяла предсказания астролога, будто из-за моей женитьбы на Агриппинилле страну ждет беда. Мне было жаль Лоллию, поэтому в своей речи к сенату я рекомендовал изгнание. Но Агриппиниллу не проведешь. Она отправила в дом к Лоллии гвардейского полковника, и он позаботился о том, чтобы Лоллия покончила с собой. Затем, как положено, доложил о ее смерти. Но Агриппинилле этого показалось мало.
— Принеси мне ее голову, — приказала она.
Голову Лоллии принесли во дворец. Агриппинилла взяла ее за волосы и, поднеся к окну, заглянула в рот.
— Да, это Лоллия, без обмана, — удовлетворенно сказала она мне (я как раз входил в комнату). — Видишь, те самые золотые зубы, которые она сделала у дантиста в Александрии, чтобы не было видно, что у нее запала левая щека. Фу, какие жесткие волосы. Словно грива у пони. Раб, унеси это прочь. И циновку тоже: счисти с нее кровь.
Агриппинилла избавилась также от своей золовки Домиции Лепиды, матери Мессалины. Домиция Лепида теперь выказывала Нерону всяческое внимание, часто приглашала его к себе в гости, ласкала, хвалила и баловала его, не забывая напомнить обо всем, что она для него сделала, когда он был нищим сиротой. Спору нет, она изредка брала мальчика к себе, когда ее сестра Домиция уезжала из Рима и ей было обременительно захватывать его с собой. Увидев, что ее материнскому авторитету, основанному на строгости, угрожает потворство тетки, Агриппинилла обвинила ее в том, будто та публично прокляла мое брачное ложе, а также не сумела подавить бунт рабов в своем поместье в Калабрии. Судью и двух чиновников, которые пытались восстановить там порядок, жестоко избили, а сама Домиция Лепида заперлась в доме и сидела, сложив руки. Я разрешил вынести ей смертный приговор (хотя первое из обвинений скорее всего было сфабриковано), так как узнал, что она помогала Мессалине не только при попытках совратить Аппия Силана, но и во многих других случаях, когда той надо было обвести меня вокруг пальца.
Лишь к одному поступку Агриппиниллы я не смог отнестись философски. Когда я о нем услышал, признаюсь, у меня на глазах навернулись слезы. Но какой смысл был старому царю Чурбану отказываться вдруг от своего решения и, стряхнув равнодушие, мстить? Это было бы просто глупо — местью не вернуть к жизни того, кто мертв. Убийство моей бедной Кальпурнии и ее подруги Клеопатры — вот что заставило меня плакать. Однажды ночью кто-то поджег их дом, они оказались в ловушке у себя в спальнях и нашли свою смерть в огне. Выглядело все как несчастный случай, но это, несомненно, было убийство. Паллант, сообщивший мне о нем, имел наглость сказать, будто скорее всего это работа кого-нибудь из друзей Мессалины, кто знал, какую роль сыграла Кальпурния в том, что та оказалась в руках правосудия. За все это время я не проявил к Кальпурнии ни малейшего внимания. Ни разу не посетил ее после того ужасного дня. Я приказал теперь поставить красивый надгробный памятник на руинах сгоревшей виллы и высечь на мраморе сентенцию на греческом языке, единственную, которую я сочинил сам с тех пор, как упражнялся в сочинительстве в школьные дни. Но я чувствовал, что должен сделать что-то выходящее из ряда вон, чтобы передать свое огромное горе по поводу ее смерти и горячую благодарность за любовь и преданность, которые она всегда выказывала мне. Я написал:
Читать дальше