Роберт Грейвз - Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 2. Божественный Клавдий и его жена Мессалина.

Вскоре после этого я казнил Полибия, бывшего в это время моим советником игр и развлечений, так как Мессалина привела доказательства, что он продает право римского гражданства и кладет деньги в свой карман. Эта весть меня просто сразила. Подумать только, Полибий уже много лет обманывает меня! Я обучал его с самого детства и безоговорочно ему верил. Он помогал мне написать по просьбе сената официальную автобиографию для государственного архива — мы только-только кончили ее. Я относился к нему так дружески, что когда однажды мы расхаживали с ним по дворцу, обсуждая какой-то вопрос древней истории и к нам приблизились консулы с положенным утренним приветствием, я не отослал его. Это ущемило их самолюбие, но если я не был слишком горд, чтобы ходить рядом с Полибием и выслушивать его мнение, с чего бы им гордиться? Я предоставил ему полную свободу и не помню, чтобы он когда-нибудь этим злоупотребил, хотя однажды в театре он действительно слишком дал волю языку. Играли комедию Менандра, и когда актер произнес строку:

кто-то за кулисами громко засмеялся. Возможно, Мнестер. Так или иначе, все обернулись и стали смотреть на Полибия, который, будучи советником игр и развлечений, должен был наводить порядок среди актеров: если кто-нибудь из них держался слишком независимо, Полибий приказывал его жестоко выпороть.

И тут Полибий крикнул в ответ:

— О да, но Менандр говорит также в своей «Фессалии»:

Это был намек на Мнестера, который в юности пас коз в Фессалии, а теперь, как все знали, был последним предметом страсти Мессалины.

Как мне стало впоследствии известно, Мессалина одновременно находилась в любовной связи и с Полибием, и тот оказался настолько глуп, что приревновал ее к Мнестеру. Вот она и отделалась от него, о чем я вам уже рассказал. Остальные мои советники восприняли казнь Полибия как личное оскорбление — они сплотились в очень тесную гильдию, всегда покрывали друг друга и никогда не оспаривали мою милость и не завидовали один другому. Полибий ничего не сказал в свою защиту, не желая, по-видимому, подставлять под удар своих собратьев, многие из которых, должно быть, были замешаны в той же позорной торговле римским гражданством.

Что до Мнестера, то теперь случалось не раз, что он не появлялся на сцене, хотя его имя значилось на афишах. Театр взрывался возмущенными криками. Я, должно быть, стал совсем глупцом: хотя его отсутствие всегда совпадало с головной болью Мессалины, не позволяющей ей пойти в театр, мне и на ум не пришло сделать из этого выводы, а ведь они напрашивались сами собой. Мне несколько раз приходилось извиняться перед публикой и обещать, что это не повторится.

Один раз я сказал в шутку:

— Уважаемые, не хотите ли вы обвинить меня в том, что я прячу его в дворце?

Замечание это вызвало громовой хохот. Все, кроме меня, знали, где находится Мнестер. Когда я возвращался во дворец. Мессалина всегда посылала за мной; я находил ее в постели, в затемненной комнате, на глазах — влажная повязка. Она говорила еле слышно:

— Ах, дорогой, неужели Мнестер опять не танцевал? Значит, я ничего не потеряла. Я лежала здесь и просто исходила завистью. Один раз я даже поднялась и принялась одеваться, чтобы все же пойти, но боль была такая, что пришлось снова лечь. Пьеса была очень скучной без него?

Я говорил обычно:

— Мы должны настоять на том, чтобы он выполнял свои обязательства. Нельзя так, раз за разом, обращаться с римлянами.

Мессалина вздыхала:

— Не знаю, не знаю. Он такой ранимый, бедняжка. Как женщина. Великие артисты всегда такие. Говорит, у него чуть что — ужасные головные боли. И, если он чувствовал себя сегодня хоть на одну десятую так, как я, настаивать на его выступлении было бы просто жестокостью. И он не притворяется. Он любит свое дело и очень расстроен, когда подводит зрителей. Оставь меня сейчас, любимый. Я попробую уснуть.

Я на цыпочках выходил из спальни, и больше о Мнестере не говорилось… пока все не повторялось сначала. Однако я никогда не был о нем очень высокого мнения, в отличие от большинства. Его сравнивали с нашим великим актером Росцием, который во времена республики достиг таких высот в своем искусстве, что стал эталоном мастерства и совершенства. [107] Его сравнивали с нашим великим актером Росцием… — О Росции см. примеч. 46. (Комментарий C. Трохачева) Люди до сих пор говорят о способном архитекторе, ученом историке и даже ловком кулачном бойце «настоящий Росций», что довольно глупо. Мнестера можно было сравнить с Росцием лишь в таком, весьма приблизительном, смысле. Не спорю, я никогда не видел Росция на сцене. Сейчас не осталось никого, кто бы видел его. Мы должны полагаться на мнение наших прапрадедов, а они все сходились на том, что главной целью Росция было «держаться в образе», и кого бы он ни изображал: благородного короля, хитрого сводника, хвастливого солдата или просто клоуна, тем он и был, как живой, без всякой аффектации. А Мнестер немилосердно ломался, и хотя все его па и жесты были действительно милы и грациозны, в конечном счете актером его не назовешь: просто миловидный юноша с ловкой парой ног и способностью к хореографическим импровизациям.