Алексей Домнин - Дикарь

Костя охотничал, как и все жители деревни. А между тем прошел слух по округе, что, кроме охоты, он занимается еще кое-чем. Слишком уж далеко стали уходить местные охотники. Поговаривали, что помогают они побегам ссыльных революционеров. Ясно, что не обходится тут без Кости.

И решило жандармское начальство убрать его подальше от растревоженных забайкальских сел, отправить на другое поселение — за Урал к студеной Вишере.

Отправился с ним в далекую дорогу и баргузинский соболь Дикарь. Долго ехали они, сначала на громыхающей телеге, потом в душном вагоне, на пароходе, снова на лошади.

Соболь чуть успокоился. Изголодавшись, пил молоко, ел хлеб, жадно набрасывался на мясо. Но по-прежнему дичился хозяина, больно кусал, когда тот просовывал ему пищу. Костя выдергивал руку и ворчал на зверька.

— Дикарь проклятый. Я же к тебе по-хорошему.

Однажды Костя и сопровождающий его жандарм остановились у реки напоить лошадей. Костя отвязал от седла клетку, поставил ее на пенек, а сам пошел расставлять мышеловки и собрать ягод для зверька.

Река, зажатая лесом и скалами, казалась узкой и глубокой. Тихо шумела тайга. Далеко-далеко, в той стороне, откуда поднимается солнце, виднелась сизая вершина горы.

Соболь тоскливо смотрел на лес и тихо стонал. Сотни запахов, родных лесных запахов щекотали ноздри. Он слышал, как шуршат мыши под березой, сердито свистит полосатый бурундук, шмыгают по ветвям юркие синички. Дятел прерывисто выбивает дробь по сушине.

Костя принес серого мышонка. Жандарм поморщился: погань всякую в руки берет.

— Навязался на мою голову, — ворчал жандарм. — И чего люди бунтуют? Жили бы в спокойствии.

Костя приоткрыл дверцу, просунул в нее руку с мышонком.

Соболь забился в угол и урчал.

— Весь в хозяина, — буркнул жандарм.

Костя хотел ответить, но Дикарь вдруг впился ему в палец. Он выдернул руку, сдавив в кулаке мышонка. Соболь метнулся в дверцу, скользнул в траву, и вот уже темная спинка его мелькнула в конце поляны.

— Держи, держи! — заорал жандарм, схватившись за наган.

Дикарь мчался огромными прыжками. Он уходил на восток, к сизой вершине. Он все еще не верил своей свободе. Настороженно принюхивался и прислушивался к чужому лесу. Здесь была такая же тайга, как и дома, за Байкалом… Не знал Дикарь, что снова встретится с Костей, и эта встреча будет для него роковой.

Не подозревал этого и сам Костя. Долго стоял он у пустой клетки и смотрел на шумящий лес.

«Пусть Урал тебе станет новой родиной, Дикарь», — подумал он.

Жандарм сунул наган в кобуру.

— Не желает неволи.

— Как и человек, — сухо ответил Костя.

— Н-но, н-но, поговори! — встрепенулся жандарм.

— А соболей, — задумчиво продолжал Костя, — может быть, мы, люди, сделали такими дикарями. Эх, если бы мог соболь поведать историю рода своего!..

Костя замолчал и подумал: «Невеселую историю»…

Людское горе и соболиная беда шли рядом.

Русь не только торговала мехами. Иметь дорогие шкурки было все равно, что иметь золото. У царя Алексея Михайловича треть государственной казны составляли соболя. Несколько раньше отправлявшийся в Вену русский посол взял с собой сорок тысяч соболей и триста тысяч других мехов. Это был его «золотой мешок».

Поставлялись меха в основном с Урала и из Сибири.

Все дальше и дальше в глухие углы проникали за соболем торгаши, царские люди, искатели легкой наживы. Больно уж легким путем к барышу был таежный зверек.

Местные племена, не знающие ему цены, за какой-нибудь железный котел отдавали столько шкурок, сколько можно было упихать в этот котел. За нож меняли по шесть соболей, а за топор, стоивший в сто раз дешевле шкурки, — по полторы дюжины.

И больше всех загребал сибирских мехов сам царь. В конце семнадцатого века царским указом был наложен на сибирские племена ясак: с каждого мужчины от восемнадцати до пятидесяти лет — по собольей шкурке. Но сборщикам ясака тоже нужно было урвать свою долю. Царский указ развязывал им руки. И они брали ясак не только с мужчин, но и с женщин, детей и стариков, и не по одной шкурке, а по четыре: одну — в царскую казну, три — себе. Да еще попутно выменивали меха на разные безделушки. Это был самый настоящий грабеж. Путешествовавший по Сибири ученый Стеллер с горечью и гневом писал в 1738 году о камчадалах: «Остается только удивляться, как эти бедные люди ухитрялись поставлять такое количество мехов». По его словам, количество соболей здесь сократилось вчетверо по сравнению с началом века.