Ахмед Боков - Сыновья Беки

На лице у Кайпы выступил холодный пот. «О дяла, кто еще там? – подумала она. – Неужели Дауд?» Но, увидев растянувшегося на грядке Сями, Кайпа обмерла.

– О дяла! – Она покачнулась, будто внезапный ураганный ветер толкнул ее в грудь. С трудом устояла на ногах и, чуть придя в себя, сказала: – Это он абрек? Посмотри на него получше.

Ази сошел с коня, повернул Сями. Он был мертв. Глаза бедняги застыли в удивлении, казалось, вопрошали: «За что?» Нижняя губа плотно прижалась к верхней, чтобы уже никогда не отвиснуть и не дрожать от обиды, от холода и мало ли еще от чего.

– Какой он абрек! За что убили человека?

Кайпа воздела руки к небу и заплакала.

Ази не слушал ее. Стражник рассказывал ему подробности события. Ази прервал его какой-то фразой, тот застыл в удивлении.

– Что? А почему же тогда убегал?

– Потому, что не все у него на месте… – Ази покрутил пальцем у виска. – Понял?

Казак молча повернулся и пошел к дому.

– А оружие? – вспомнил он, вдруг остановившись, – Рружие, которое мы нашли в доме?

– Чья винтовка? – спросил Ази у Кайпы.

– Наша. Чья же еще. – Кайпа была не из тех, кто мог бы свалить свою вину на другого, пусть и на мертвого Сями, который теперь снес бы любое обвинение.

– Разве ты не знаешь приказа? Почему вы держите в доме огнестрельное оружие?

– Это же однозарядное ружье! – покосился на Ази Хасан.

– Это неважно, какое, однозарядное, десятизарядное или такое, которое заряжают в могиле моего отца! – закричал Ази. – Приказ есть приказ! И что тут за народ! Лучше быть пастухом, чем старшиной в этом Саго шли!

Ази внимательно посмотрел на Хасана. Потом махнул казакам. Те быстро пошли со двора. Хасан забился, как рыба в силках, когда увидел, что они уносят с собой его ружье.

– Развяжи мне руки, нани! – кричал он.

– Ох, если бы они у тебя всегда были так связаны! – в сердцах сказала Кайпа. – Не делал бы, чего не следует!

– Развяжи меня, они уносят ружье!

– По голове бы тебя этим ружьем.

Сями похоронили в тот же день. До похорон раздали чапилги, [49]а собравшихся на траурное поминание угостили бараниной. Деньги, которые дали все пришедшие на похороны, сполна окупили бы и барана и все другие расходы.

Кроме вдовой сестры Сями, никто не плакал, если не считать притворные всхлипывания жен Элмарзы и Товмарзы.

Мужчины выражали соболезнование Элмарзе и уходили, в душе уверенные, что смерть принесла облегчение несчастному Сями.

Но были в селе и такие, в ком убийство невинного отозвалось новой болью и злобой к насильникам.

Летнее солнце щедрое. Не успеет взойти – шлет миру тепло. Все живое пробуждается, радуется.

И только Хусен никак не может проснуться. Правда, мать начала будить его, едва забрезжил рассвет. И поручений надавала такую уйму: присмотреть за Султаном, покормить цыплят, уберечь созревшие вишни от мальчишек. И еще что-то, Хусен сквозь дрему не все разобрал и запомнил.

Кайпа с Хасапом уже наверняка перевалили Терской хребет и едут по моздокской дороге, а Хусен все еще не может глаза продрать. Голодные цыплята забежали в открытую дверь и носятся по комнате как оглашенные, а во дворе наготове сидит стая воробьев в ожидании, когда будут кормить цыплят. Но Хусен не слышит ничего: ни цыплячьего писка, ни воробьиного чириканья.

И все же он проснулся. Со двора донеслось мелодичное, нежное пение птицы. Это тебе не воробей и не цыпленок. Хусен знает, кому принадлежит чудное пение. Это иволга. Как-то, когда точно такая же очень красивая птица, величиной почти с голубку, с яркими разноцветными перьями сидела на макушке вишни и беспечно пела свою песню, Хусен незаметно подкрался и убил ее из рогатки.

– Зачем ты убил ее? – с укоризной покосился на него оказавшийся поблизости Мажи и уверенно добавил: – Теперь за это в ад попадешь!

– Ну да! – недоверчиво отмахнулся Хусен.

– Не веришь? Спроси у моего дади.

Побежали к Гойберду.

– Конечно, в ад попадешь! – подтвердил тот. – Это же райская птица! Клянусь богом, райская.

Хусен тогда вернулся домой весь в слезах.

Кайпа долго утешала сына.

– Ты ведь не знал, что она райская! А знал бы, так ни за что бы не убил! Правда?

Хусен кивнул.

– Ты же ведь не знал, что убить птицу – большой грех. Не знал – значит, и бог тебя простит.

Хусен тогда успокоился. Но и по сей день он с болью вспоминает об этом случае и всякий раз, заслышав голос этой птицы или невзначай увидев ее, вздрагивает. Вот и сейчас: сон слетел с него мигом. Пусть поет, сколько хочет, Хусен не тронет ее…