Ахмед Боков - Сыновья Беки

Сями и его не послушал. Он был похож на зверя в окружении охотников: губа тряслась, как в лихорадке, ноздри расширились…

– Марш на арбу! – с этими словами казак ткнул егокнутовищем в грудь.

– Собак! – вырвалось у Сями.

Это было одно из пяти-шести русских слов, которые он знал.

В мгновение ока Сями вырвал у казака кнут и хотел изломать кнутовище. Казак схватился за саблю. Ази кричал, чтобы Сями вернул кнут, но подойти к нему поближе не решался. Подбежали Исмаал и Гойберд. Стали уговаривать Сями, успокаивать. Казак не унимался, хотел арестовать беднягу, не мог простить, что тот назвал его собакой. Исмаал с трудом уломал казака. С пятого на десятое по-русски объяснил ему, что на Сями нельзя обижаться, что он, дескать, не в своем уме.

Сями не понимал, о чем говорил Исмаал, но когда тот из-за недостатка слов покрутил пальцем у виска, обиделся.

Ази тоже махнул рукой.

– Что с него взять, – сказал уже по-ингушски старшина, – сумасшедшего надо привязывать.

И это Сями тоже хорошо понял.

– Я не сумасшедший! – погрозил он кулаком Ази, потом повернулся к Исмаалу. – Слышите, вы? Я не сумасшедший! – уже чуть не плача добавил он и, ни на кого больше не взглянув, пошел прочь.

Отойдя метров на пятьдесят, остановился, посмотрел в сторону села. Подумав, видно, что Элмарза все еще торчит у ворот и пошлет его работать, Сями зашагал к полю.

Он, наверно, и не разбирал, куда идет и зачем, ему все было безразлично, лишь бы уйти от Элмарзы, от Ази, от казака, от людей…

Хусен смотрел вслед Сями и весь горел ненавистью к Ази и гордостью за Сями, который не испугался старшины. «Если бы и Дауд так защищался, – подумал мальчик, – его бы не арестовали».

Хасан тоже думал. Но он думал о другом: о неубранной кукурузе, о том, что овцы Саада уничтожат ее и тогда всем им беда…

До самого Сагопши дорога ровная, разве только кое-где встретится рытвина от старой колеи. Но в селе дорогу дважды пересекают рвы: один большой – его пробил ручеек, другой чуть поменьше. Дальше дорога сворачивает на Пседах. Туда ведет еще один путь, что со стороны кладбища. Он прямее, и по нему до Пседаха ближе. И поди ж ты, знай, по какой из дорог вздумается проехать наместнику. А потому исправляют обе. Благо ведь, не своими руками делают это пристав и старшина. Людей хватает, а не хватит – сгонят еще.

Гравий возили на арбах из оврага, что в Родниковой балке, за Пседахом. Туда-то и послали Исмаала и Гойберда.

Наместник был в этих краях в последний раз года два назад. С тех пор дороги не приводили в порядок. У крестьян и без того дел хватает, одной лошаденкой не справишься: вспахать надо, взбороновать, посеять, дров навозить из лесу, корм для скота запасти – всего не перечислишь.

Люди надеялись, что власти возьмут заботу о дорогах на себя: не малый ведь налог берут с каждого хозяйства!

Да не тут-то было. На налоги содержат старшину, пристава и всякое другое начальство.

Вот и получается: бросай все дела и чини дорогу. А кому по ней ездить? Даже раз в неделю на базар в Пседах сельчане ездят по другой дороге.

Только и нужна она, что наместнику разок проехать по ней да назад убраться. Еще и неизвестно, точно ли он приедет, а пристав на всякий случай старается, из кожи вон лезет, надеется ца похвалу начальства или. чего доброго, на повышение в чине. Впрочем, он уже и без того считает, что его есть за что похвалить: не он ли поймал Дауда? И уж если Дауд не преступник, кого же еще можно считать преступником: с бунтовщиками якшался, в Сибирь угодил, да бежал оттуда. А теперь еще и разговоры крамольные против царя ведет…

Уже темнело, когда Хасан и Хусен на пустой арбе въехали к себе во двор. Гойберд слез у своего двора: стыдно ему было соседке в глаза посмотреть.

Кайпа, давно ожидавшая, что с минуты на минуту въедут во двор груженные кукурузой арбы, всплеснула руками:

– Почему вы порожними вернулись? Где остальные? Что случилось?

Хасан молчал – его душили слезы.

– Мы гравий на дорогу возили, – сказал Хусен, не поднимая глаз.

– Как? – вырвалось у побледневшей Кайпы. – А кукуруза?

– Ази вместе с казаком силой повернул нас. Полупадишах, [22]мол, едет.

– Да будь они прокляты, и полупадишах этот, и Ази. О всемогущий! Неужели ты не видишь всей этой несправедливости?!

Несчастная женщина простояла так недолго, она подняла голову и первое, что увидела, были лица сыновей и… глаза, полные невыразимого горя, беспомощности, молчаливого участия и решимости, глаза рано повзрослевших детей.