А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том II)

Раздался лёгкий шум вновь занимаемых мест, и Теляковский, поймав взгляд Государя, дал знак капельмейстеру. Заиграла торжественная увертюра, написанная, как и вся музыка к спектаклю, знаменитым русским композитором Александром Глазуновым. Медленно пополз в стороны занавес, и перед зрителями восстали из библейской истории живописные городские врата Иерусалима в день торжественного входа в него Иисуса Христа.

Чарующая музыка, дивные стихи, великолепная игра актёров создавали замечательный ансамбль. Даже статисты – нижние чины Измайловского полка – вели себя на сцене столь естественно, что пресыщенная великосветская публика, привыкшая во время действия в Мариинке и Александринке чуть ли не в полный голос обсуждать новости, молчала так потрясённо, что слышно было даже движение камер-лакеев в дальних за фойе залах, накрывающих столы для чая в антракте. Только эти звуки немного нарушали иллюзию реальности происходящего на сцене.

Николай Александрович, со своей глубокой внутренней религиозностью и даже мистицизмом, буквально пил происходящее действо. Сочные и энергичные диалоги, сотворённые почти греческим гекзаметром, находили божественный отклик в его душе, а многие из них прямо ложились в память.

Всё было настолько естественно и органично, что Государь даже не узнал под гримом ни Константина Константиновича, ни его сыновей Костю и Игоря.

Видя такой интерес и внимание Императора к действию, даже самые отъявленные богохульники и материалисты из немногочисленных зрителей не осмеливались пошевельнуться.

Первое действие закончилось, и гром аплодисментов был наградой автору и артистам. Открылись двери в фойе, означая начало антракта, и публика отправилась размяться в залы, прилегающие к мостику над Зимней канавкой.

По раз и навсегда заведённому порядку для фойе при Императорских ложах в театрах, и здесь были уже накрыты столы с прохладительными напитками, вазами с фруктами, придворными конфектами и бисквитами, блюдами с сандвичами. Там же возвышались бутылки красного бордоского вина, бутылки краковской мадеры, бутылки шипучей зельтерской воды и кувшины с питьём. На чайных столах, также покрытых белыми скатертями, стояло по нескольку тарелок со сладким хлебом, печеньем, сухарями. Камер-лакеи уже держали серебряные подносы с чашками с чаем.

По настроению Государя было видно, что он в антракте ни с кем не хотел разговаривать, чтобы не расплескать банальной беседой то возвышенное настроение, которое дал ему спектакль.

Ники лишь подошёл к центральному столу, про который все знали, что он – царский. Выпил рюмку мадеры, налитой ему из особой бутылки, оторвал несколько ягод крупного крымского винограда и задумчиво погладил свои усы. Государь, как всегда, держался очень прямо, ни на что не опирался и не облокачивался. В таком же молчании Николай выпил ещё рюмку мадеры, промокнул губы и усы салфеткой и нашёл глазами Теляковского, находившегося поблизости. Директор Императорских театров ловко скользнул к нему.

– Владимир Аркадьевич, – любезно обратился к Теляковскому Государь, – когда актёры и декорации будут готовы, можно начинать второй акт…

Теляковский доложил, что всё уже готово.

С таким же отрешённым видом, как он выходил из зала, Николай направился обратно к своему креслу. Вдовствующая императрица, оживлённо сплетничавшая о чём-то с Зиной Юсуповой в уголке фойе, заметив движение Ники, срочно прервалась и направилась ему вслед. Любезно пропуская друг друга и особенно дам, придворные заспешили на свои места.

Снова зазвучала ангельская музыка, распахнулся занавес, и перед зрителями предстал дворец Понтия Пилата.

Между первым и вторым действиями на сцене прошло четыре дня, и в драме Спасителя нашего наступил Страстной четверг. Казалось, что один этот день вместил в себя события многих, многих суток – так спрессован он был, наполненный величественным и прекрасным, трагизмом, скорбью и любовью, никогда не преходящими для мира.

На сцене с одухотворённым реализмом прошли Тайная вечеря и предательство Иуды, заговор фарисеев, молитва Иисуса Христа в Гефсиманском саду и его арест.

Николай был так тронут драмой и её воплощением, что не вышел в фойе на время следующего антракта, а остался в задумчивости сидеть в своём кресле. Но Мария Фёдоровна, слегка пожав плечами от такого поведения сына, удалилась из зала, чтобы съесть своего любимого мороженого и выкурить папироску.