Явдат Ильясов - Заклинатель змей

Уже который век, корчась и брызгая слюной, богословы на своих шумных сборищах выступают от его имени, выдают себя за посредников между небом и людьми.

Небо! Небо!! Небо!!! Чем, дармоеды, вы причастны к небу? Тем, что зря коптите его? Если вы и причастны к нему, то гнусной причастностью злых насекомых, тучей летящих на зеленые земные поля. Саранчой именуются те насекомые.

Кто из вас способен вообразить, как первобытный огненный вихрь, улетающий, дико вращаясь, в черную бездну, рвется, бушуя, на клочья пламени и раскаленных облаков? Как они, жадно сжимаясь, смыкаются в ядовитые багровые скопления? И как эти жаркие скопления, мрачно извиваясь, грохоча и дымясь, сливаются в звезды?

С каким важным видом собираетесь вы в свой тесный круг. С каким умным видом несете заведомую чушь, восхваляя, воспевая и славя царскую власть. Чьей опорой, конечно, является не что-нибудь, а само лучезарное небо. Не краснея за свое раболепие, не стесняясь неуместно громких слов, — что загляни кто-нибудь из не столь уж отдаленного будущего и скажи: все ваши представления — бред, вы все уже обречены, скоро всем вам конец вместе с вашей богоданной властью, — вы разорвете его на куски!

Но что они, эти убогие сиюминутные страсти, перед миллиардами лет, повисших во Вселенной? И чего стоит ваше ничтожное государство, которым любой ничтожный правитель-самодур может вертеть, как взбредет в тупую башку?

***

Год 1092-й.

Кара-китаи разобьют сельджукское войско в Катванской степи 49 лет спустя. Род сельджукидов прекратится через 65 лет, род караханидов — через 120.

Чингисхан нагрянет через 127…

***

Омар опять приложился к расписному кувшину.

— Эх! — кто-то шепнул у него за спиной. А, это Амид Камали. — Жить не умеешь. А мог бы! При твоем-то уме, при твоих знаниях. Я бы…на твоем-то месте…

Холодный, едкий, трезвый ум и жаркая пьяная кровь… Что может Омар с ними поделать?

— Сделай, братец, хоть что-нибудь путное на своем! На чужом-то месте всякий горазд гору Ширкух свернуть. Если б верблюду выпрямить шею, сгладить горб, укоротить ноги и удлинить уши, из него бы тоже получился хороший осел.

— Верблюд, — усмехнулся Амид, — конечно, силен и велик, зато у осла — громче крик.

— Ну, и кричи себе, покрикивай! Во славу аллаха. На, отнеси, — он, качаясь, сунул ему пустой кувшин. — Чтоб меня не судили еще за кражу царского имущества.

Но затем он сам побрел к трапезной, кивком оторвал Изза аль-Мулька от скатерти.

— У меня нет на дорогу. И в Нишапуре первое время не на что будет жить. Дай хоть пятьсот-шестьсот динаров. Верну когда-нибудь.

— Не могу, — нахмурился Изз.

— Не можешь? Ну… что ж.

Он спокойно, еще не зная, как быть ему теперь с деньгами, пошел в келью. Не торопясь, сложил в свою старую суму лучшие книги.

И, стойко, не дрогнув, выдержавший позорный суд, взбесился на пустяке: никак не мог попасть в закрутившийся, вывернутый рукав узорного халата, который ему когда-то, сняв с собственных плеч, преподнес великий царь.

— А-а, ты тоже? — зарычал он в бешенстве. — Ты… тоже. Н-ну, нет! Я не стану бороться с тобой как с равным. Потому что я человек, поэт и ученый. А ты — вещь, тряпка, ветошь. И служить не буду тебе. Выправлять, отряхивать да оглаживать. Что дороже — паршивый парчовый халат или душевное равновесие? — Халат был тяжелый, расшитый золотом, из прочной ведарийской ткани — той самой, о которой он мечтал в Самарканде. Омару не удалось разодрать его руками. Он, дико оглядевшись, схватил нож — и, скрипя зубами, располосовал дорогую одежду на клочья. Пнул обрывки, плюнул на них. — Вассалам! И с концом. — Провел ладонями по лицу, взял суму — и ушел, освобожденный, в нищету и безвестность.

— Омар Хайям? А! Тот, который… разве он еще не умер? Говорили, будто…

Нет, жив Омар!

Пока человек одаренный жив, никогда не следует говорить, что он вот это сумел, а то — не сумел. Все равно как упрекать художника, едва приступившего к изображению, что он не написал рук, ног, чьих-то глаз. Погодите! Дайте ему развернуться. Нарисует, когда очередь дойдет до глаз.

Сколько царей Омар пережил: Тогрулбека, Алп-Арслана, Шамса аль-Мулька, Меликшаха, — где они теперь, те, что гремели на весь мир?

***

— Вот оно как! — Туркмен Ораз, которому во дворце поручили проследить, чтобы Омар не укрылся в городе и ушел восвояси, провожал опального звездочета до Кумских ворот. — Вот оно, значит, как. Если уж мир возьмется кого-нибудь травить, то он весь, от высоких властей до последних подонков, ретиво, даже со сладострастием, берется за это. И чего бы тебе — не… трах в прах жадную суку Зохре? Баба как баба.