Даниил Мордовцев - Гроза двенадцатого года (сборник)

И на поверхности этой безбрежной воды носится что-то маленькое, жалкое, едва видимое… Боже мой! это лодочка — это ничтожная щепка в океане… Как бросает ее с одного гребня валов на другой — так и зализывает водяными языками… На этой щепке кто-то сидит — несчастный!..

— Кто это в лодке, бедный?

— Это ты, безумная. Это ты пустилась в океан жизни на щепке…

Валы между тем становятся все сердитее и сердитее. Это какие-то страшные звери, чудовища с длинными белыми гривами. Они попеременно набрасываются на утлую лодочку — поднимут ее на гриву, потом сбросят в мутно-зеленую бездну, снова подхватывают на гребень и снова сбрасывают… Не устоять против них бедной ладье — их миллионы, и каждый стремится догнать бедную щепку, вскинуть на белую вершину свою и опять столкнуть вниз…

Но вот и щепки не видно — пропала бедная щепка!

«Утонула безумная!» — слышится голос в ропоте морских волн.

Нет, безумная не утонула еще — она летит над океаном вместе с стаей лебедей. Все ниже и ниже к воде спускаются птицы… «Безумная» чувствует уже на своем лице холод — это брызги волн долетают до нее… Все ниже и ниже — ноги касаются воды… Ох, страшно!.. Она погружается в океан… Лебеди плывут по волнам, плывут дальше, дальше, а она — тонет…

Она начинает кричать, но голос ее замирает в диком шуме волн.

— Папа! папа! спаси меня…

Этот странный крик разбудил Грекова, который, лежа — на траве и глядя на голубое небо, вздремнул. Приподнявшись на локте, он видит, что это стонет Дуров.

— Дуров! что с вами? — окликает он товарища.

— Спаси! спаси, папа! Я упала в море…

— Да вы бредите, что ли, Дуров?

Нет ответа. Слышится только невнятный стон. Греков встает и тихонько подходит к товарищу. Тот лежит на спине, голова закинута назад. Шевелятся только губы у сонного да грудь высоко подымается… Что за чудо! Греков себе не верит… Ему и прежде казалось, что у этого стройненького, перетянутого в рюмочку, женоподобного Дурова, при всей его тонине и жидковатости, грудь казалась очень высокою, соколиного; но теперь он положительно видел, что под чекменем вздымаются и опускаются женские груди. Форма груди совсем женская, и овал у талии, закругления к бедрам — совсем не мужские. Нет, это не Геркулес, а скорее Омфала, Венера…

Греков нагибается и тихонько дотрагивается до груди спящей и тотчас же отдергивает назад руку в величайшем смущении… «Это женщина…» Необъяснимое, смешанное чувство овладело молодым человеком — и чувство стыда, и чувство нежности, и глубокая радость… «Бедная!..»

— Дуров! а Дуров!

Он трогает спящую за плечо. Та с испугом открывает глаза и сначала никак не может прийти в себя.

— Что это? Что случилось?

— Ничего… Но вы очень стонали во сне, — я испугался за вас и разбудил, — говорил Греков, чувствуя, что он краснеет, и не смея взглянуть в глаза товарищу-девушке.

Покраснела и она; но тотчас же быстро вскочила на ноги и оправилась.

— Мне страшный сон привиделся — я тонула… — И она покраснела еще больше… Проклятая привычка!

— Да, вы очень стонали… Вы уснули слишком навзничь — это вредно… прилив крови…

— Ах, какой сон!.. Сначала мне казалось — я летаю, что я лебедь… Тут и Сатурн какой-то в виде лебедя, и вся земля под ногами, и Наполеон…

— Да это оттого, что мы все об нем говорили.

— А потом страшный океан, лодочка на нем, потом я падаю, тону… Какой тяжелый сон!.. Вероятно, я очень стонал?

— Да, очень.

— Как это глупо… Во сне человек — точно ребенок, — ничего не соображает и часто болтает вздор…

— Да. Но иногда и проговаривается — тайну выдает.

Дурова подозрительно, исподлобья взглянула на своего собеседника. Тот заметил это и постарался поправиться, все более и более убеждаясь, что перед ним женщина.

— Часто во сне произносят имя любимой особы, — сказал он.

— Так, может, и я во сне называл имя какой-нибудь барышни — да? — принужденно, видимо, насильственно смеялась Дурова.

— Нет, не барышни, а мужчины, — отвечал Греков, улыбаясь.

Дурова еще сильнее смешалась.

— А! вот как! вероятно, имя школьного товарища, а может быть, конюха Артема? — отшучивалась она.

— Нет, вы говорили, кажется, «папа», «папа».

— Очень может быть!.. Однако нам пора в слободу, — я проголодался как волк.

— И я тоже… хоть я и не тонул, как вы, а все-таки доходился до собачьего аппетита.

Они взяли свои ружья, сумки с настрелянной дичью и направились к слободе, раскинувшейся на полугоре, над большим озером, с одной стороны окаймленным густым лесом. Дорога шла ровным как скатерть лугом. Дойдя до конца луга, охотники невольно остановились. На широкой, гладко укатанной дороге, растянувшись во всю длину, грелась на солнышке серая, аршина в полтора длиною змея.