Евгений Маурин - Людовик и Елизавета

Донесение Шатонефа привело правительство регента в большое смущение.

На это были две причины. Россия открыто враждовала с Англией, а Франция в дружбе последней весьма нуждалась; кроме того, ни Англия, ни Франция не признали еще официально императорского титула Петра, и посещение Парижа царем грозило немалыми затруднениями. И вот Шатонеф получил предписание: внешне склоняться на всяческие заверения в дружбе, но по существу не решать ничего и ничего не отвечать на желание царя посетить Париж. Авось пронесет Господь!

Но не с Петром можно было вести такую политику!

Разгадав французскую тактику, Петр, никого не предупреждая, в марте 1717 года сел на корабль и отправился в Париж, куда и прибыл 7-го мая того же года.

Тут на месте, в Париже, Петр не добился ничего. Франция была очень склонна связать быстро крепнувшего "северного колосса" выгодным договором, но на беду о переговорах узнала Англия, вмешалась энергичной нотой, и Петр уехал как бы ни с чем. Однако это было только "как бы". Через два месяца в Амстердаме был подписан договор между Францией, Пруссией и Россией.

После подписания этого договора между обеими странами — Францией и Россией — воцарились очень хорошие отношения. Первая сразу же сумела оказать второй большую услугу: по энергичному представлению французского посла при шведском дворе, Кампредона, шведское правительство пошло на уступки, и в Нюстадте был подписан очень выгодный для России мир (1721 г.). После этого Кампредона назначили министром-президентом при петербургском дворе.

Во время своего пребывания в Париже Петру пришлось повидать и малолетнего короля Людовика XV. Царю очень понравился этот крошечный король, который уже умел осанкой и благородными жестами свидетельствовать о своем сане. Вопреки всяческому этикету Петр схватил короля-ребенка, поднял его на воздух и расцеловал. "Очень возможно, — говорит А. Вандаль, — что именно тогда царю пришла в голову мысль женить короля на своей дочери, царевне Елизавете".

На первых порах об этих планах сноситься с Францией было неудобно. А там пришла весть, разрушившая их: правительство регента избрало невестой Людовику малолетнюю инфанту испанскую, которую привезли во Францию и стали воспитывать в качестве французской принцессы. Ко времени приезда в Россию Капредона Петр уже узнал об этом. Но он не оставлял мысли породниться с Францией и, когда посол прибыл в Кронштадт, встретил его там, а через полчаса уже посвятил его в свои планы: сын регента, герцог Шартрский, был уже холост: если бы его женить на царевне Елизавете, то Россия помогла бы провести герцога на польский престол.

Таким образом, три страны, связанные теснейшими узами крови, могли бы действовать заодно. При этом Петр таил в уме еще иное: Людовик был слаб здоровьем, с ним то и дело происходили припадки; умри он без потомства и первым кандидатом на французский престол явился бы герцог Шартрский; значит, Елизавета все-таки вступила бы на французский престол!

Сам Кампредон был всецело на стороне брачных проектов Петра, но его правительство хотело как можно больше выгод и решило отмалчиваться. Петр негодовал, Кампредон слал депешу за депешей. Положение стало очень напряженным, и Петр замкнулся в оскорбленном молчании.

Кампредон сознавал, какую бестактность совершает его правительство отмалчиваясь, но что он мог поделать? Между прочим в своих письмах Кампредон очень восторженно отзывался о наружности и общей «приятности» царевны. Что же касается ее воспитания и образования, то… он спешил уверить, что с умом и способностями Елизаветы все дефекты могли бы быть скоро исправлены…

В 1723 году регент Франции, герцог Орлеанский, умер, и Людовик передал власть главе дома Кондэ, герцогу Бурбонскому. Впрочем, это только говорилось официально, а на самом деле власть перешла к возлюбленной герцога маркизе де При, которая принялась теперь вертеть страной и ее политикой так же безалаберно, как до того вертела одним герцогом. Маркиза была вздорна, не умна и недостаточно образована. Ее друг, д'Аржансон, записал в своих мемуарах: "В течение двух лет маркиза управляла государством. Но сказать, что она управляла хорошо, это — уже другое дело!" Да и могла ли она управлять «хорошо», если в своей внутренней и внешней политике руководствовалась только капризом и воображением? Не зная истинной политической физиономии союзных стран, маркиза дополняла дефекты знания вымыслом и воображением и считалась не с действительными обстоятельствами и условиями, а с ею же лично придуманными. Немудрено, если такая политика ввергла Францию в большую политическую ошибку.