Игорь Коваленко: Печенежские войны

Так, погруженный в мысли, он приблизился к крепостной стене, где, широко расставив ноги, упираясь длинными щитами в землю, в позах незыблемой мужской силы и недремлющего покоя стояли закованные в латы стражники из Великой этерии [3] Охрану столицы Византии (и дворцов) несли воины-наёмники особого огромного отряда, состоявшего из большой ( Великой ) этерии, средней этерии и малой). — избранные воины властителя империи.

У нижних ступеней башни, не дожидаясь, пока у его груди скрестятся копья, он извлёк из складок богатой своей одежды небольшой четырёхугольник пергамента, предъявил начальнику стражи. Тот внимательно и долго разглядывал документ, после чего, прикоснувшись губами к подписи логофета дрома [4] Логофет дрома — высокий придворный чин. , воскликнул:

— Патрикий [5] Патрикий — представитель верхушки византийского чиновничества, чин первого класса. Калокир, проходи!

Тотчас же наверху, в башне, раздался визгливый звук сигнальной трубы-буксина, и двое солдат, откинув задвижку массивной боковой калитки, выпустили Калокира за ворота.

С Босфора дул хлёсткий ветер. Грохот бьющегося о волноломы прибоя смешался с шумом начинающегося дождя. Низкие, тяжёлые, как стон, тучи заволокли небо, мрак опустился и на залив, и на малые холмы за Константинополем, и на сам город, лежащий на возвышенности полуострова.

Теперь уже Калокир почти бежал. Кутаясь в плащ, он пересёк площадь Тавра, затем, держась левой стороны улицы Меса, устремился к принадлежащему ему дому, который находился в противоположном конце этой главной улицы столицы, в сорока шагах от площади Константина.

Калокир вошёл в свой дом. Редко посещал он своё городское жилище. Взглянул в окно, туда, где за пеленой дождя смутно вырисовывались высокие зубчатые стены крепости Священного Палатия.

— Христос Пантократор, сохрани и возвеличь! Славься, Предвечный!

Вызванный появлением господина переполох вскоре прекратился, слуги разошлись по закуткам, чтобы предаться молитвам.

Не каждому дано верить в себя, но всякий может верить в бога. Каждый думал о себе, и чем большее рвение проявлялось в восхвалении и ублажении всевышнего, чем громче были вопли кающегося, тем сомнительнее была его совесть.

Калокир не оставлял на себе синяков неистовым крестным знамением, ибо в отличие от остальных верил не только в бога, но и в себя.

Небо в конце концов сжалилось, гроза и ветер стихали.

Уже различимы были мелодичные переклички бронзовых досок храмовых звонниц, звавших к вечерне. Улицы и площади огромного города оживали, заполнялись конными и пешими. Торговцы сладостями и их вечные спутники — нищие возвращались на углы и паперти. Всё смелей и смелей постукивали повозки, а военные патрули вышагивали по мостовым, не столько наблюдая за порядком, сколько заботясь о том, чтобы не забрызгать свои панцири.

На окнах подняли тростниковые, украшенные шёлковыми лентами занавески, но скудный уличный свет уже не мог рассеять мрак комнат. Зажгли свечи.

Калокир, сидя в главном зале дома, хлопнул ладонями. Откинулся тяжёлый полог, и в двери, согнувшись в почтительном поклоне, появился старый евнух. Судя по расшитому хитону [6] Хитон — длиннополая одежда. и изящным медным браслетам, это был баловень дината [7] Динат — землевладелец, вообще человек, выдающийся властью и богатством. .

— Сарам, тёплую воду в бассейн, — устало бросил Калокир, — и обед тоже пусть подадут внизу.

— Да, господин, — раздался в ответ еле слышный писк.

— Ох заклевали б их вороны, ни крошки во рту с утра… — проворчал под нос Калокир, расчёсывая костяным гребнем жидкие свои волосы.

За спиной дината послышалось нечто похожее на вздох сочувствия. Калокир обернулся, вскинув брови.

— Ты ещё здесь?!

— Бегу, господин, бегу, — быстро ответил Сарам, сломившись так, что едва не уткнулся носом в щиколотки собственных ног, — но разве у Единственного и Всесильного, Божественного, да пребудет в вечном расцвете его щедрость, владыки нашего не нашлось вина и хлеба для достойнейшего из мудрецов Фессалии и Херсона?

Интонация, с какой был задан вопрос, почти нескрываемая ирония и насмешка в адрес «щедрого владыки» явно пришлись по душе Калокиру. На губах молодого дината даже мелькнула кривая улыбка.

— То выше нас, грешных.

— Да простит меня господин, — осмелев окончательно, елейным голоском произнёс Сарам, — пусть готовят коней на утро?