Эдвард Радзинский - Последняя ночь последнего царя

– Неужели вы наконец приступаете к сути повествования?

– Спешу вас обрадовать – почти. Вы не могли бы по этому радостному случаю приказать принести мне немного вина?

– Нет, – мрачно сказал Шатобриан.

– Ваша воля. Хотя куда гостеприимней было бы…

– Нет!

Старик вздохнул и продолжал:

– Все началось с того, что за большие деньги мне разрешили приводить в камеру любимую шлюху. В свое время я познакомился с нею в провинциальном борделе. Если б вы знали, какое у нее было лицо… какое особенное лицо! Когда я увидел его… Но об этом потом, если согласитесь купить мою историю. Короче, она приходила ко мне в камеру и с превеликим удовольствием дозволяла мне делать именно то, за что я был туда посажен. Держать в тюрьме за то, что позволяют делать в этой самой тюрьме! Абсурд – точнее, символ… Она приходила ко мне до тех пор, пока ее не увидел комендант Бастилии. Когда он увидел ее лицо, то чуть не плюхнулся в обморок… и моя подруга тотчас исчезла из моей жизни. Зато все волшебным образом переменилось. Мне разрешили доставлять все, что я так любил: шоколад, горшочки с джемом, персики… На этих яствах и в неподвижности я, как видите, растолстел. А был строен… Мне разрешили застелить ковром ледяной пол, побелить каменные стены, покрыть их портьерами – получилось неплохое гнездышко, где я принимал их… Да, да, меня совсем удивили: вместо моей возлюбленной позволили приглашать девиц из соседнего борделя. А дальше – больше: мне разрешили принести из дома тетради голландской бумаги. Чудо! Теперь меня не мучили обысками и позволяли писать в этих тетрадях все, что я хочу. И осенними вечерами я вдохновенно описывал то, что мне разрешали делать только в камере. В башне, вознесенный над крышами Парижа, я чувствовал себя так же одиноко, как мои герои в этом жалком мире. В моем мозгу они свершали поступки, которые вам показались бы чудовищными… но которые свойственны нашей природе. К колоннам в зале привязывали пышногрудых женщин. Их спины, обращенные к алькову, где сидели мои герои»

– Замолчите немедля!

– Охотно повинуюсь. Я, конечно, понимал, что только по чьей-то таинственной и могущественной воле переведен на это особое положение, и не известно, что будет со мной завтра. Я так привык к насмешкам судьбы, нелюбящей нас, смельчаков. И оттого сделал все, чтобы обезопасить главное – свою рукопись. Чтобы удобнее было ее прятать, я соорудил из тетрадей свиток длиной этак в сто пятьдесят метров и после работы сворачивал манускрипт, отправлял его на покой в тайник, сделанный мною в стене камеры.

И однажды – началось! Рано утром (я еще спал) ко мне в камеру ввели посетителя. Он предложил мне одеться и следовать за ним. Меня посадили в карету, и мы беспрепятственно покинули Бастилию… Меня привезли в Пале-Рояль. Я любил это место, где по аллеям гуляют кокотки, так похожие на герцогинь, и герцогини, так похожие на девок. Меня проводили во дворец. И я увидел принца крови…

– Герцог Орлеанский! – воскликнул Шатобриан.

– Ненавидимый нынче вами и всеми герцог Орлеанский! Кто бы мог подумать тогда, что всего через несколько лет революция подобострастно назовет его «Гражданин Эгалите» и сей принц крови будет голосовать за казнь короля… Вот тогда, во время нашей беседы, я и узнал, в чем странная причина всех оказанных мне милостей. Вы не утомились?

– Продолжайте, – глухо сказал Шатобриан.

– Но я попрошу вашего слова о конфиденциальности моего дальнейшего рассказа. И если вы не купите моей истории, то она должна умереть в вашей памяти.

Шатобриан кивнул.

– Словами, мой друг.

– Я обещаю, сударь.

– В отличие от вас, я всегда любил Орлеанский дом. Я ценил славного Регента в дни малолетства Людовика Пятнадцатого, этого смельчака, буквально сгнившего от любовных наслаждений. Даже намеревался тогда сделать его одним из своих героев… «Колесован на плахе наслаждений» – какая прекрасная фраза, сказанная им о себе самом! Ибо наслаждение и боль – вместе. И единственный закон, который, как известно, он написал: «Будем развлекаться». И все! В оригинале, правда, он звучал куда смелее и простонароднее: «Будем…» А венерические болезни, которыми он бессчетно болел и гордился, как ранами, полученными в бою! Ибо истинные смельчаки – еще и гуманисты: они признают только один вид сражений – в постели. И одну боевую награду – наслаждение…

И вот передо мной сидел его правнук. Я не мог не смотреть на него с жалостью, ибо он не унаследовал доблестей предка, а занялся политикой. И удовлетворялся, как знал тогда весь Париж, нудными прелестями госпожи де Б.