Александр Чаковский - Мирные дни

А Саша ответил: «Колька не безнадзорный парень. Мы отвечаем за него и перед своей совестью, и перед государством. А что, если бы он сорвался с лесов?» Я возразила: «Ты хочешь воспитывать его в оранжерее». Он сказал: «Это не так, но всё же оранжерея — это достижение по сравнению с асфальтовым котлом двадцатых годов».

Я пожала плечами.

…И вот теперь, когда я хотела продолжить разговор с Сашей, взгляд мой остановился на Коле. Нет, не надо, чтобы он видел, что и у меня нелады с Сашей.

Я предложила:

— Может быть, мы пройдёмся? Нам надо поговорить.

Саша внимательно посмотрел на меня, встал и молча надел пальто.

Не произнося ни слова, мы спустились по лестнице и пошли к шоссе. Уже стемнело, и на небе не было ни одной звезды. Фонари светили очень тускло. Огни Кировского завода были едва заметны. Грязь хлюпала под ногами. Мне было душно.

— Сашенька, — начала я, — ты подумай, подумай хорошенько. Неужели ты ничего не замечаешь? Неужели ты не видишь, что мы уже давно не вместе?

Он молчал.

— Почему, когда ты был на войне, далеко-далеко, мне всё-таки казалось, что ты близко, и я каждую минуту могла поговорить, посоветоваться с тобой? А сейчас ты здесь, совсем рядом, но мне кажется, что ты далеко и не слышишь меня.

Я замолчала. Мы все шли и шли, хлюпая по грязи.

— Не знаю, — проговорил наконец Саша, — не знаю, Лидуша. Мне больно все это слышать. Мне кажется, что ты сознательно, я бы сказал — принципиально усложняешь жизнь. Ты… ты, как бы это сказать… не доверяешь разуму. Ты оказалась не в состоянии договориться с Абросимовым. Но разве вы политические враги друг другу? Разве вы не вместе — я говорю не в буквальном смысле — ковали победу над фашистами? Разве у вас не одна родина и не один завод? Да что там Абросимов, когда ты со мной сговориться не можешь! Вместо того чтобы высказать свои претензии ко мне, выслушать мой ответ и выбросить все эти придуманные разногласия из головы, ты копаешься, копаешься… Вот что я хочу сказать тебе, Лида. Я люблю тебя по-прежнему, и ты самый дорогой для меня человек. Но… может быть, ты перестала любить меня?

В его голосе было столько настоящей грусти, что у меня перехватило горло.

— Нет, нет, не то, — тихо ответила я. — Что-то другое происходит у нас, Саша. Мы как-то по-разному относимся к жизни…

Но он горячо прервал меня:

— Разве не исполнилось все то, о чём мы мечтали? Разве мы не вместе? И разве мы не такие же, какими были раньше?

Нет, он не понимал. И как только это со всей очевидностью дошло до меня, стало так горько, что я не смогла продолжать.

Мы миновали последний фонарь и двинулись дальше по неосвещённому шоссе.

Он взял меня под руку, и я вздрогнула от этого прикосновения.

— Лида, — сказал он, — оставим все это. Мне не хотелось бы произносить общих фраз, но я должен сказать. Мы оба прошли через войну. Война не разъединила нас, как некоторых. Наоборот: ты и война, победа, Ленинград — были для меня неразрывны. А ведь в войну было много настоящих, невыдуманных трудностей. И мы преодолели их. Вместе со всем народом преодолели. Что же мешает тебе радоваться счастью послевоенной жизни? Что нам с тобой мешает быть счастливыми?

— Разница взглядов! — воскликнула я. — Тебе кажется, что после войны жизнь как бы остановилась, что наступила какая-то идиллия! Нет, Сашенька, меньше всего мы с тобой годимся на роли аркадских пастушков. Я по крайней мере не гожусь.

В этот момент из-за облаков появился край луны. И я увидела, что стоим мы на развилке дорог и прямо перед нами возвышается обелиск — высокий каменный столб. Саша подошёл к нему и прочёл надпись у подножья: «Слава защитникам города Ленина!» Это была братская могила. Здесь же стоял столб — дорожный указатель, и на нём было написано: «Красное село, 13 км».

…Мы стояли там, где проходил немецкий передний край. Светила луна, и камень обелиска казался жёлтым, и металлический ржавый венок у подножья тускло поблёскивал. Мы стояли с Лидой у могилы, и в ушах моих ещё звучали её страшные слова. Но сейчас, в эту минуту, я думал о людях, похороненных под этим обелиском, об их изувеченных, изуродованных минами, шрапнелью и фугасными бомбами телах. Я думал о том, какой несправедливостью, каким забвением их памяти звучит то, что говорит Лида.

«Неужели, — думал я, — они, эти спящие вечным сном люди, вот так же метались бы, спорили, искали трудностей, если бы тогда, когда они были ещё плотью и кровью, им сказали бы, что придёт победа, и они вернутся домой, и будут вместе с любимыми, и будет всё как прежде? Неужели им было бы этого мало?»