Викентий Вересаев - На японской войне

– Ваше благородие! Как тут пройти в штаб дивизии? – спросил он меня.

– Вон-она деревня, за кустами. Ты не на ту дорогу свернул, нужно было прямо идти.

– Благодарим.

Солдат стоял и загадочно смотрел на меня.

– А ты сам откуда? – спросил я.

– Из штаба дивизии, – поспешно ответил он. Но околыш фуражки показывал, что он говорит неправду. – Ваше благородие, дайте папироску!

Я дал. Мы закурили.

– Когда же, наконец, ваше благородие, мы домой пойдем?

– Не знаю, – вздохнул я. – Говорят, в январе.

– Мы на это несогласны, мы забастовку сделаем! Вон мне жена из дому пишет: лошадь продала, корову; все проела, ничего нет. Нужно все к севу добывать, а это что же? Ноябрь, декабрь, февраль, январь, – эва! Мы несогласны, как вам угодно!

– Голубчик, я-то тут при чем же? Ведь и мне самому так же хочется домой, как и тебе.

– Вам что! Вам какое жалованье идет, – живи и не тужи! Я бы с таким жалованьем десять лет стал ждать! А нам жалованье сорок три с половиной копейки было, да и то теперь, по мирному времени, сократили. Вам ждать – нажива, а нам – разоренье, сума!

Возразить на это было нечего: конечно, получая около двухсот рублей в месяц, ждать было легче.

– Когда же нас отправят? Ваше благородие! – угрожающе приставал солдат.

– Ведь по очереди теперь отправляют, приказ был. Кто раньше пришел, тот раньше и уходит.

– Ви-идишь ты! Это как же так по очереди? Тринадцатый корпус только что пришел из России, ему телеграмма была от Линевича, чтоб остановился в Чите, – а он до Харбина доехал, а потом назад? Девятый корпус тоже недавно пришел, а уж опять-таки ушел. Это что же такое? Мы несогласны!..

Было ясно, – солдат всячески старался вызвать меня на столкновение.

– Ну, так вот она дорога в штаб! – прервал я его и пошел с сестрами.

– Дорога! Я и без вас ее знал!.. Пойду уж домой. Шел к земляку, да не стоит: поздно.

– Куда домой? – засмеялись сестры.

– В Мценский полк.

– Ты же сказал, ты из штаба!

Солдат усмехнулся, махнул рукою и пошел по полю через каоляновые гряды.

– Спутаешься так, иди по дороге, она прямо ведет.

– Э, солдат везде найдет дорогу!..

Он прошел сотни три шагов, потом в сумерках круто повернул к дороге и остановился под деревом у китайской могилы. Мы прошли мимо. Солдат стоял и молча смотрел на нас, потом пошел по дороге следом.

– Да-а… Кто воюет, а кто горюет!.. – вызывающе, с угрозою в голосе, говорил он, и следовали цинические ругательства.

Сестры волновались. Мы замедлили шаг, чтобы пропустить солдата вперед. Он обогнал нас и медленно шел, пошатываясь и все ругаясь. Были уже густые сумерки. Дорогу пересекала поперечная дорога. Чтобы избавиться от нашего спутника, мы тихонько свернули на нее и быстро пошли, не разговаривая. Вдруг наискось по пашне пробежала в сумраке пригнувшаяся фигура и остановилась впереди у дороги, поджидая нас.

Делать было нечего. Мы повернули назад и пошли, к деревне. Солдат бегом нагнал нас.

– Так-то вы воюете, а? – задыхаясь, заговорил он. – С сестрами тут по ночам безобразничаете (так-то вас и так-то)?

Я мигнул сестрам, чтоб они шли к деревне, а сам остановился с солдатом.

– Послушай, голубчик, ну, как тебе не стыдно так скандалить?

– Нет, вы что тут такое делали, а?! В одну сторону, в другую, – думали, спрячетесь от меня?.. Сестры!.. Милосердные!.. Что вы такое делали?

Он напирал на меня левым плечом, отмахнув назад сжатый кулак.

– Вот вы как воюете? Давай пять рублей, с-сукин сын!.. А то сейчас вас раскрою!

– Пяти рублей ты, конечно, не получишь. А отчего мы от тебя уходили, – попробуй-ка, сообрази сам.

– Я зна-аю!.. Я все понимаю!

– Ничего, брат, ты не понимаешь! Отошли мы от тебя потому, что ты пьян.

– Нет, я не пьян!

– Ну, а по совести, – сколько сегодня выпил?

– Действительно, как я именинник, то две чарки ханьжи (ханьшину) выпил, а я не пьян!

– Ну, хочешь вот что: пойдем в деревню, спросим первого встречного, пьян ты или нет. Если скажут нет, я плачу тебе десять рублей.

– Пойдем!

Мы пошли к деревне.

– Бог с вами! Давайте три рубля! – вдруг сказал он.

– Что?.. Нет, пойдем, пойдем; спросим раньше. – И рублевки не дадите?

– Не дам.

– Ла-адно! – угрожающе произнес солдат. – Недолго погуляешь! Дай время, – со всеми вами разделаемся!

И он свернул в кусты.

То, что уже ясно почувствовалось во время мукденского разгрома, что с каждым месяцем росло все больше, теперь достигло меры, превзойти которую было невозможно.

Всякая спайка исчезла, все преграды рушились. Стояла полная анархия. Что прежде представлялось совершенно немыслимым, теперь оказывалось таким простым и легким! Десятки офицеров против тысяч солдат, – как могли первые властвовать над вторыми, как могли вторые покорно нести эту власть? Рухнуло что-то невидимое, неосязаемое, исчезло какое-то внушение, вскрылась какая-то тайна, – и всем стало очевидно, что тысяча людей сильнее десятка.