Федор Шахмагонов - Твой час настал!

Хмель не брал. Злость и досада удерживали его действие. Почему, почему не пошел приступом на Москву, когда лежала она распростертая перед ним, и он смотрел на нее с Воробьевых гор? Всего лишь вчера почти весь московский люд присягнул его Дмитрию, а что же ныне? Досада душила, горилка добавляла. Сморил сон. Уснул, уронив голову на стол. Провал в черную бездну. Между тем неслышными шагами приближалось к нему горькое пробуждение.

Рожинский спал, а в это время Моше провел в царскую избу к Богданке старика раввина, со встречи с которым в Пропойске началось бытие названного царя Дмитрия. Моше свой, близкий человек, с ним Богданка не чинился. Не разыгрывал перед ним царя. Приход старика не смутил. Пообвык за годы царствования к общению с разными людьми, и перед стариком не оробел.

Старик, прежде чем заговорить, приглядывался некоторое время к Богданке. Заговорил непререкаемо.

— Сын, мой! С помощью Господа, Бога нашего, ты совершил невозможное. Мы не смели надеяться, посылая тебя на подвиг во имя Господе, Бога нашего, что ты достигнешь такой власти и станешь на пороге, переступив который, получишь царство. Мы надеялись, что твоим именем московский Вавилон будет сокрушен, и ты откроешь ворота в сие царство польскому королю, а с ним и вход в эту землю, которая волей Всевышнего предназначена нам — иудеям. Сие свершилось. Король беспрепятственно вступил в пределы царства, которое принадлежало нашим предкам и завещано нам. Король вошел в Московию и тебе не следует быть ему помехой.

Не в догад было ни старику раввину, ни Моше сколь переменился Богданка с их первой встречи в Пропойске. Богданка ответил:

— Не я помеха королевскому делу, а король моему делу помеха!

Ответ Богданки поразил старика. А Богданка, уловив это, уверившись, что и за ним сила, продолжал:

— Король и шагу не ступил бы по московской земле. Если бы я не стоял у ворот Москвы. Не для короля я старался, а вел меня Господь, Бог наш, своей волей и мощной своей мышцей, потому из Его воли я не выйду!

Старик укоризненно покачал головой.

— Мы пришли, чтобы отвести тебя от беды, ибо мы тебя поставили на сей путь, и нам, только нам, дано знать, когда тебе надлежит сойти с этого пути. Мы уходим и уводим тебя от погибели.

— В подвале, в Пропойске, ты, отче, не спрашивал моего согласия, а своей волей ввел меня в это дело, а ныне, тебя не спрашиваясь, я подчиняюсь Господу и его воле. Без Господней воли я не оказался бы у ворот Москвы, а какова Его воля в дальнейшем, о том ведомо только самому Господу. Оставьте меня в воле Господа!

Старик со вздохом сказал :

— Не время и не место нам спорить. Ты сам избрал свою судьбу, отныне не мы, а ты сам в ответе перед Господом.

Старик и Моше ушли. Провожая их взглядом, пока не закрылась за ними дверь, Богданка не испытал сожаления. Им ли дано знать, как он свыкся с долей московского царя.

Из бездонной бездны Рожинского извлек голос настойчиво повторяющий :

— Пан гетман, пан гетман! Надобно пробудиться.

Голос Моше. Его меньше, чем кого-либо другого хотелось видеть. Рожинский протянул руку к сабле, сабли под рукой не оказалось. Такое могло случиться только во сне. Схватился за пояс, не оказалось за поясом и пистоли

— Сгинь! — крикнул Рожинский и опять погрузился в бездну. И опять злая сила извлекла его из бездны. Моше тряс его за плечи.

— Пан Гетман! У тебя гости!

Рожинский, не находя под рукой ни сабли, ни пистоля, схватил со стола штоф и замахнулся им. Горилка пролилась ему на плечи. Моше выбил штоф из его руки.

— Жид! Ты обезумел! — возопил Рожинский.

— Не я обезумел, а обезумел, ты, пан гетман! Завтра королевские комиссары собирают коло. Пан гетман уверен, что останется гетманом?

Из полутьмы выдвинулась фигура старика. Рожинский узнал того, с кем заключал договор о субсидиях на поход. Он схватил старика за бороду и вышиб за дверь. Моше сам успел выскочить вслед за стариком. Пошатываясь, пан Рожинский дошел до палатей и повалился в глубоком сне.

Пахолоки едва разбудили Рожинского. С похмелья гудело в голове, и не оставляло ощущение, что с ним происходило ночью что-то необычное. Почему-то сабля и пистоли оказались на печке, куда он никак не мог их положить. Всплывало из памяти лицо Моше. Спросил пахолоков, не приходил ли кто-либо к нему ночью. Пахолоки уверяли, что всю ночь сторожили и никого не видели. Сам, если бы не под хмелем, быть может, унюхал бы, что от пахолоков несло, как из винной бочки, но того унюхать ему было не дано.