Сергей Кравченко: ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК

12. Ганс-Георг Штрекенхорн, немецкий дворянин на русской службе — сотник Стременного полка.

13. Бромелиус, Стэндиш, Элмс, Робертс и Фринсгейм — иноземные лекари.

14. Прохор Заливной, младший подьячий Дворцового приказа.

15. Василий Ермилыч Филимонов, стряпчий Воровской избы.

16. Егор Исаев, палач.

17. Иван Глухов, средний подьячий Поместного приказа — ближний дворянин царя Ивана.

18. Волчок и Никита — его подручные.

19. Анисим Петров, ключник царицы Анастасии.

20. Поликарп, причетник Благовещенской церкви.

21. Михаил Васильевич Тучков, бывший боярин — враг и оскорбитель царя Ивана.

22. Гаврила Шубин, ловчий и печатник боярина Тучкова.

23. Борис Головин, новгородский стражник — вольный человек.

24. Данила Матвеевич Сомов, бывший старший псарь, — ближний человек царя Ивана.

25. Ярик и Жарик, близнецы — малолетние язычники.

26. Вельяна, русалка — их сестра.

27. Феофан, старец — лесной отшельник.

28. Мария Магдалина, крещеная полька — колдунья.

Вечером в среду 12 июня 1560 года воспитанник Сретенского монастыря Федя Смирной сидел в гриднице большого дворца и ждал приема у государя Иоанна Васильевича. Надо сказать, вид у Феди был не очень подходящий для царской аудиенции — лицо разбито в кровь. Пятна на черной рясе уже запеклись и не слишком бросались в глаза, но все равно портили общий вид. Особенно некрасиво выходило сзади: ряса, разорванная от ворота до пояса, обнажала полотняную рубаху, вывалянную в грязи и дворовой дряни.

В другой раз Федору позавидовали бы многие московские обыватели, — мало кто мог похвастать беседой с великим самодержцем. Но сегодня у Феди не было завистников. Жильцы кремлевские, китайгородские и прочие хорошо знали: нет ничего опаснее, чем попадаться Грозному на перемене настроения. Как раз такая перемена происходила в эти дни. В ней никто не сомневался, как не сомневаются в неизбежности грозы, когда бывшее ясное небо покрывается тучами в цвет вороньего крыла.

Еще несколько дней назад все было спокойно. Утром 9-го, в последний день перед Петровым постом Царь пребывал в бодром настроении. После одевания к нему подошел ключник царицы Анисим Петров и осмелился шептать на ухо. От этого Иван Васильевич посветлел, стал шутить, сделал несколько распоряжений о завтраке. За столом объявил благую весть: Божьей милостью младший сын Ивана, великий князь Федор Иоаннович обрел дар речи. Это было чудесно, потому что малютка Федор выглядел нездоровым и за три года жизни не вымолвил ни слова. Теперь появилась надежда на исправление малыша.

Стали выпивать, закусывать, веселиться. Царь от радости рассуждал вслух, что неплохо бы посетить какой-нибудь дальний монастырь. Потом вздрагивал — вспоминал несчастное паломничество 1553 года, в котором скончался сын Дмитрий. Кубок романеи вернул его мысли в доброе русло, и он предложил застольным боярам устроить смотр войск, отправляемых на Ливонскую границу. Бояре были не против.

Однако, духовник царя протопоп Сильвестр начал ерзать, не донес кусок белуги, куда следует. Сильвестру остро не нравилась Ливонская война. Он полагал, что истребление христиан, — хоть и католиков, — менее угодно Богу, чем, например, освобождение Крыма от разбойничьих татарских поселений. Тем более, не следовало напоминать Господу о Ливонской войне среди молитв о благополучии великого князя.

Но Ивана уже нельзя было отвратить от парада. В глазах его сверкали алебарды, в ушах визжали рожки и били бубны.

Сильвестр по обыкновению надулся. Раньше это мистически действовало на царя. Он очень ревниво относился к благословенности своих дел, зная неблагословенность плотских помыслов. Но сегодня был особенный день. Хотелось всеобщего удовольствия, единомыслия, ликования, умиротворения.

Власть Сильвестра больше не казалась безвыходной. Иван помнил, как в 1553 году после взятия Казани Господь ниспослал ему прозрение. Тогда Иван слег от нервного перенапряжения, и все подумали, что умрет. Измена вскрылась сразу. Двоюродный брат князь Владимир Андреевич Старицкий заявил претензию на трон. Он отказался присягать наследнику младенцу Дмитрию, а присяги родному брату царя — безумному Юрию с него и не требовали. Боярство раскололось на две партии, пошли совещания, начались прямые стычки у ложа умирающего. Дело доходило то плевков и толкотни. Одни не хотели присягать молокососу Анастасии — их воротило от мысли оказаться под регентством ее братьев — бояр Захарьиных-Кошкиных. Другие, наоборот, опасались растерять привилегии, нажитые при дворе и связанные с партией царицы. Иван с досадой поглядывал на ссору придворных. Особенно больно било каменное молчание Сильвестра. Духовный отец, так долго наставлявший, учивший различать добро и зло, теперь затаился, ждал, чья возьмет. Выходило, его не беспокоит судьба наследников и царицы, не тревожит предсмертный зуд Ивановой души. Потом донесли, что больше всех мутили воду в пользу Старицкого как раз люди Сильвестра, призванные ко двору, поднятые по службе. Прямых доказательств измены не нашлось, но подозрение Иван затаил. Вернее, не он его затаил, — оно само затаилось. Не все настроения властелина поддавалось самодержавному управлению.