Сергей Сибагин: Прапорщик Щеголев

— И чего мы с ними не поделили, понять не могу, — качала чепцом хозяйка.

— Дело в том, любезнейшая Марья Антоновна, что мы, русские, торговать свободно не можем, вот что, — объясняли студенты. — Нет выхода из Черного моря нашим кораблям, закрыты проливы, сидят там турки вот уже четыреста лет.

— А по суше нельзя ли?

— И по суше можно, да только очень дорого самим будет перевозить хлеб. На кораблях не в пример дешевле.

— Не пойму, при чем тут турки, чай и они наш хлеб покупают?

— Покупают, да вот англичане хотят всю турецкую торговлю к своим рукам прибрать и наш же хлеб туркам перепродавать.

— Ишь какие! Этого допустить нельзя. Торговля дело великое, от нее благоденствие народу получается. Англичанам этим следует указать их место.

— Истинные ваши слова. Конечно же, мы должны торговать с Турцией сами.

— Как раз нам это и дадут! — сквозь зубы процедил Бодаревский. — У нас в присутствии говорят, что англичане нас нарочно в войну с Турцией втравливают. А как только начнется война — нам сразу же в спину ударят. Турки на их помощь надеются и, глядите, как дерзко ведут себя!

— Придется проучить их! — вставил Ваня.

— Проучим, дай срок,— согласился отец. — Только и русской кровушки прольется — море! Ежели все то правда, что Франция и Англия туркам помогать будут, то нам придется туговато. Но турки во всяком случае хороший урок получат. Это ты, сынок, правильно сказал.

Прапорщик слушал очень внимательно. О войне говорили и в Москве, но такое решительное утверждение о ее неизбежности Щеголев слышал впервые. Он заторопился идти в штаб, чтобы представиться начальству, но хозяин остановил его:

— Нынче суббота, в присутствии давно уж никого нет. Успеете представиться и в понедельник. Считайте, что вас в Одессе нет, — ведь вы и в самом деле могли бы сидеть еще в Николаеве. Лучше пойдите, посмотрите город.

— С превеликим удовольствием, но не сейчас, — возразил прапорщик. — Сейчас не могу никак.

— Но почему? — пристал к нему Ваня. — Папа же говорит, что вы могли еще не приехать.

— Но я все-таки приехал, — улыбнулся офицер.

— Но ведь этого же никто из начальства не знает! — не унимался мальчик.

— Начальство не знает, зато я знаю. Покажи-ка мне лучше, как пройти к штабу.

— Я провожу вас. Это тут за углом, почти рядом, прямо на бульваре. Извинившись перед хозяевами. Щеголев поднялся.

— Иди уж,— махнула рукой Марья Антоновна. — Экий ты торопыга. Возвращайся поскорее, расскажешь, как там тебя приняли... Да вот еще что. Ты скажи там в штабе, если к слову придется, что остановился у Бодаревской. Они меня знают.

— А не все ли им равно, где я остановился? — удивился прапорщик.

— Не все равно,— строго сказала хозяйка. — Глядеть на тебя иначе будут. Поймут, что ты не прощалыга какой. А то им недолго тебя в дыру какую загнать. Ты-то ведь бессловесный, протекции у тебя нету...

— Что вы, любезнейшая Марья Антоновна,— покраснел Щеголев,— зачем мне протекция...

— Говори!.. Будешь служить, узнаешь, каково без протекции...

Минуту спустя Щеголев и Ваня были уже на улице. Прапорщик сразу же засыпал мальчика вопросами. Его интересовало все: памятник Ришелье, красивая колоннада Хлебной Биржи.

— Вот это Карантинная гавань, — объяснял Ваня. — Здесь стоят суда, прибывшие из-за границы. А вон та другая называется Практической — там выгружаются и нагружаются корабли. Это вот — Военный мол...

Для молодого прапорщика, впервые попавшего в большой южный город, все здесь было ново. На улице под большими зонтами сидели менялы с ящиками, в которых были деньги различных стран мира. Иногда то к одному, то к другому из них подходил моряк, бросал на столик монету; меняла брал ее, внимательно рассматривал, пробовал даже зубами. Потом прятал монету в ящик, а моряку давал другую. Так происходил обмен российских денег на иностранные и иностранных на российские.

Навстречу прогромыхала телега с бочкой, и Щеголев с удивлением узнал, что воду для питья здесь привозят из-за города, потому что в колодцах вода соленоватая.

Он с интересом расспрашивал о пушкинских местах, о театре. К удивлению Вани, с живым сочувствием смотрел на жалкие, грязные лачуги, где жили ремесленники...

...Подошли к роскошному подъезду штаба. У двери стоял швейцар в шинели, расшитой бесчисленными золотыми галунами. С замиранием сердца прапорщик взялся за ручку, но швейцар поспешил распахнуть дверь.

— Поздновато изволили пожаловать, ваше благородие,— сказал он, принимая саблю. — Никого почти что и нет. Хотя, может быть, вы по вызову его высокопревосходительства,— тогда пожалуйте наверх. — При этом швейцар, как показалось Щеголеву, лукаво усмехнулся.