Михаил Иманов - Меч императора Нерона

— Какая гадость! — И прикрыл руками свою волосатую грудь.

— Чтобы быть здоровым, нужно потерпеть,— философски заметил Никий и велел Теренцию поднести чашку.

Теренций, стараясь не дышать, подал чашку Никию. Но тот только заглянул в нее и сказал с гримасой омерзения, указывая пальцем на грудь актера:

— Сделай это сам, Теренций, ты ведь делал это не раз, помогая мне.

Теренций подошел к постели. Салюстий, приподнявшись на локтях, проговорил гневным шепотом, широко раскрыв глаза:

— Не смей прикасаться ко мне, раб!

— Делай, что я сказал, Теренций.— Никий встал у окна спальни.

Теренций был в нерешительности.

— Я не желаю, чтобы этот презренный раб...— начал было Салюстий, но Никий не дал ему договорить.

— Если ты не уймешься, то сам завтра станешь рабом. Клянусь Аполлоном, я тебе это устрою! Ты понял? Или мне повторить еще раз?!

Салюстий, замерев, пристально на него посмотрел и вдруг рухнул на спину, откинув голову и уронив правую руку, будто с ним случился удар.

— Приступай, Теренций, и, пожалуйста, не мешкай, я не собираюсь полдня вдыхать эту гадость. Втирай ему в грудь, и как можно тщательнее. Делай же, делай!

Последнее Никий произнес в крайнем раздражении, чего никак не ожидал от него Теренций. Так же стараясь не дышать, он опустил пальцы в чашку и, зачерпнув скользкое, дурно пахнущее снадобье, быстрым движением вытер руку о грудь Салюстия. Актер застонал сквозь зубы, но глаз не открыл. Процедура проходила с трудом, мешала главным образом буйная растительность на груди актера. При каждом прикосновении пальцев Теренция Салюстий вздрагивал, словно снадобье обжигало его, и стонал протяжнее. Наконец чашка опустела, Теренций, повернувшись, вопросительно посмотрел на Никия, тот подошел. От груди актера шел нестерпимый смрад, волосы слиплись, кое-где стояли торчком. Салюстий приоткрыл один глаз, посмотрел на Никия, потом, приподняв голову, на свою грудь.

— О-о! — горестно простонал он и снова уронил голову на ложе.

— Теперь это,— улыбаясь одними глазами, сказал Никий и сам протянул Теренцию кувшин с ослиным молоком.

Вторая часть процедуры заняла совсем мало времени: Теренций просто вылил молоко на грудь Салюстия и растер его ладонью.

— О боги! Долго еще мне страдать? — Актер жалобно посмотрел на Никия.

— Потерпи, лекарство должно впитаться как следует. Я скоро вернусь, мы закончим. Пойдем со мной, Теренций.

Теренций, держа выпачканную руку перед собой ладонью вверх, последовал за Никием. Но они успели дойти только до двери. Актер вдруг протяжно и громко взвыл, схватился за грудь, покарябал ее ногтями, словно хотел сорвать засохшее снадобье, как панцирь, затем вскочил и закричал:

— А-а, а-а! О боги, боги!

При этом сдернул с ложа простыню и попытался вытереть грудь. Теренцию показалось, что запах в комнате сделался еще нестерпимее. Актер бегал из угла в угол, крича во все горло — то призывал на помощь богов, то просто выл, как раненый зверь. Голос его стал столь громким, что Теренцию сделалось не по себе. Он посмотрел на Никия. Тот глядел на актера с улыбкой удовлетворения, почти нежно. Когда, устав наконец от беготни и воя, актер упал на пол и затих, Никий произнес;

— Вот видишь, Салюстий, ты не ошибся, вызвав меня из Александрии, а я недаром проделал этот долгий и трудный путь. Ты еще сам не осознаешь, как силен стал твой голос и как быстры движения. Думаю, твои крики и топот слышали на соседней улице. С такими данными, поверь мне, ты станешь первым актером Рима.

В эту минуту скрипнула дверь, и чья-то голова показалась в проеме — круглая, с большим мясистым носом и маленькими глазками.

— Ты кто? — обернулся к нему Никий.

— Парид,— ответила, моргая, голова.

— Что тебе нужно, Парид? — насмешливо спросил Никий и поднял правую руку, как делают актеры на сцене.

— Мне? — переспросил тот, кто назвался Парадом (вслед за головой появилось все остальное: человек маленького роста с большой головой, крикливо разодетый).— Я хотел видеть Салюстия.— Он посмотрел туда, где на полу лежал несчастный Салюстий. Тот поднял голову, затравленно глядя на вошедшего.

— О-о! — простонал Салюстий и снова уронил голову на пол, она ударилась о доски с глухим стуком.

— Ты пришел вовремя,— сказал Никий, обращаясь к Париду.— Мое лечение помогло, болезнь покинула нашего прекрасного Салюстия. Теперь Рим будет восхищен его мастерством, как никогда. А я лишь скромный провинциальный врач и, сделав свое дело, могу собираться в обратный путь. Позволь мне уйти, Салюстий,— добавил он с поклоном в сторону все так же неподвижно лежащего на полу актера, затем, кивнув Париду, вышел в дверь.