Леонид Бородин - Царица смуты

Раздражают Марину ненужные воспоминания, они как паутина: только зацепись за нить и тут же сетью опутаешься. Заглянуть бы в душу Заруцкого — чем его память пытает, каким снам продление молит, от каких просыпается в избавлении. Не надо бы им ныне расставаться. Может Марина настоять, чтоб Заруцкий все время при ней был, с ее мнением еще посчитаются. Только отчего-то дорого ей одиночество, ведь и сына могла бы вытребовать к себе, но любо проснуться утром одной, одной на реку уйти, одной бродить берегом. Утром велит шалаш нарубить у воды, чтобы солнцем не томиться…

— …Не пойдут на Москву атаманы. Знаешь, царица, дурного говорить не хочется, но только, смешно даже, принюхаюсь порой — не так воздух пахнет, как ранее, не так солнце светит, люди другим языком разговаривают — будто мир Божий прежнюю кожу сбросил, а новую высмотреть не могу… Может, прав твой боярин, кончилась смута? Слово это подлое, понимаю, то волю нашу опорочить хотели монахи да бояре… А вдруг добились своего и людишек в прежнее холопство потянуло? Устали от воли, ведь даже донцы мои и те глаза прячут… Нет, нет, не смотри так, ты да я — мы одной веревочкой… Но ты же слышала, атаманы наши спиной к Москве, словно думы укоротились, поусохли, на ватажность склоняются. Тот же Ус грабил караваны по Волге, удачи много, риску мало — велика Московия, вор нору отыщет…

Заруцкий сидит на лавке, в желтую слюду оконца щурится, в ней еще поблескивают последние всполохи червчатого заката.

Марина, как то подсказывает ей желание, подходит к нему, на пол опускается, голову на колено кладет, другое колено рукой гладит нежно.

— Случалось ли тебе Ваня, англицкую или гишпанскую речь слушать? Понимал ли, о чем говорилось?

Заруцкий смотрит недоуменно, не то лаской ее нежданной, не то вопросом озадаченный.

— Зачем мне их понимать?…

— Вот и сейчас! Иным словом дело вершиться будет, тебе то слово не слышно, оттого и мука твоя. А еще помнишь ли, как малым числом брали Коломенское село? Ударили конные стрельцы в твой строй неготовый и погнали казаков вдоль Москвы-реки и порубили бы до последнего. Но ты, как лишь оторвались чуть от стрельцов, велел через реку переправиться, прошел назад лесом, снова переправился и занял Коломенское без боя. А стрельцы с воеводой Сабуровым, как вернулись под село да тебя там увидели, тут же и присягнули Дмитрию Тушинскому, ты же потом с ними на Калугу ходил. Тогда ты умом да волей поражение в победу обернул. Теперь иная воля, твоей не чета, сотворит победу, когда все надежду потеряют…

Нежная рука Маринина меж тем делает свое дело, в сумерках угадывает Марина, как теплеют глаза его, и не знает она сейчас более важной цели, чем отвлечь атамана от дум горьких и хотя б не надежду — терпение поселить в душе. И когда Илейка Боров кричит ей от входной двери, что баня для царицы готова, всегда презиравшая этот русский обычай, она отвечает Илейке, что они с атаманом скоро прибудут и пусть пару будет как должно…

Серая птичка с пушистым хохолком на головке бегает и бегает у куста и верещит задиристо и звонко. Где-то вблизи гнездо у нее, так молчала б о том, человек любопытен и пакостлив, без нужды способен не то что птичий, но и человечин дом разорить, зудом разорения обуянный, — такова уж его природа греховная. Строит по вере, а рушит по страху. А когда и наоборот. Не то что зверь или птица. У них не два начала, как у человека, а одно, зато верное. У них и знание одно только — про жизнь. Про смерть они ничего не знают и тем счастливы и непорочны. Человекам же меж собой мира нет, потому что знание смерти гнетет и смысл у жизни отнимает. Придумывает человек цели, что дольше жизни его, упивается ими, как хмелем, и надеется, смерть поправ, продлиться в них, страхом своим придуманных. Только придумки-то не совпадают! Тогда-то и встает человек на человека будто бы ради чего-то, а в сути — все во имя свое. Каждому придумка ценней другой жизни человеческой — а как еще извечное человекоубийство понять? Сказал Сын Божий: не убий! Чего проще! Всяк принял и согласился. И с согласием этим любовно саблю точит, порох от влаги бережет и ствол пищали чистит с усердием, лишь с долгом супружества сравнимым.

Взойти бы на такую высокую гору, чтоб все, что на земле, в песчинки уменьшилось, и на этой высоте (ведь тогда как бы один на один) спросить тихо: «Зачем я, Господи? Торопливо попов бормотание, а книги мудрено написаны. Мне завтра умирать. Так, может, хоть сегодня что-то нужное успею. Подскажи!»