ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста Часть I и II

Марат не был бы никому помехой, если бы только сам был диктатором и никто не был бы выше его…

А так его смерть оказалась ненапрасной – теперь еще легче будет повернуть всю политику влево. Конечно, Дантон перегнул палку, когда сказал, что смерть Друга народа принесла больше пользы делу свободы, чем его жизнь, так как показала всем, откуда грозят кинжалы врагов. Эти двусмысленные слова Дантона только подпортили репутацию трибуна, но с ним-то все понятно: «Марий кордельеров» никогда не любил Марата, даже когда укрывал и защищал его в своем дистрикте с большим для себя риском! Но вот Робеспьер… Ему-то с чего было относиться к убитому с прежней неприязнью? К тому, кто стал главным виновником устранения жирондистов из Конвента и тем самым расчистил Максимилиану путь к власти? К тому, чьи политические убеждения уже настолько сблизились с политическими взглядами Робеспьера, что теперь никаких особых разногласий между бывшим «либеральным» адвокатом и «кровожадным» врачом, если бы он остался жив, не было бы вовсе? Так в чем же дело? Неужели Неподкупный все еще никак не может забыть ту свою первую встречу с Другом народа в январе 1792 года, когда доктор Марат буквально поверг в шоковое состояние весьма умеренного тогда бывшего депутата Учредительного собрания Робеспьера?

– …Согласитесь, гражданин Марат, вы же сами уничтожаете необычайное влияние своего «Ами де Пюпль» на ход революции всеми этими постоянными упоминаниями о веревках, кинжалах и фонарях, словно вы непрестанно обмакиваете перо в кровь врагов свободы! Я понимаю, что ваши кровожадные призывы не более чем риторический прием, но ведь то, к чему вы призываете, конечно же, вопреки собственному сердцу, часто лишь провоцирует двор против Революции и компрометирует патриотов…

Сен-Жюст вдруг совершенно отчетливо услышал этот глухой потрескивающий голос Робеспьера, а потом и увидел их, причем так явственно, как будто бы наяву (а он лишь слышал об этой встрече от самого Неподкупного): маленького, невзрачного, но нарядно одетого человечка в парике, белом жабо и шелковых чулках, который теперь стоял рядом с ним и казался ныне всему миру величайшим человеком революционной Франции, потому что это был сам Максимилиан Робеспьер; и другого – тоже маленького, но неопрятного, в грязной измятой одежде, без галстука, с расстегнутым воротом и голой шеей, – но тоже великого человека – доктора Марата.

Да, тогда они не пришли к соглашению, не поняли друг друга, – а поняли бы теперь? Теперь, наверное, поняли бы, пусть и не до конца. А тогда… тогда бледный застывший столбом Робеспьер слушал вспылившего от его нотаций Марата с нескрываемым ужасом. А взбешенный Друг народа бросал в лицо Неподкупному страшные слова, и его устами говорил сам Великий Мятеж:

– Так знайте же, гражданин Робеспьер, влияние моей газеты как раз и объясняется скандалами вокруг нее; тем, что вместо обычного сухого изложения очередных декретов, принятых Собранием, как это делают другие газетчики, не забывая при этом покритиковать и их недостатки, я не критикую их – я их ниспровергаю, разоблачая эти вечные заговоры против Свободы, срываю с них завесу! Я привлекаю читателя именно своими неистовыми выходками против угнетателей, искренним выражениям горя, негодования, ярости против злодеев-правителей и их нескончаемых попыток обмануть и ограбить народ, заковать его в цепи и увлечь в пропасть!… А что касается излишней жестокости… Так знайте же, что, если бы я мог по-настоящему рассчитывать на народ в столице, я бы перебил каждого десятого из депутатов, которые одобрили расправу с солдатами в Нанси; я сжег бы на костре судей гнусного трибунала, осудивших участников 5-6 октября; а найди я после бойни на Марсовом поле хотя бы две тысячи человек, воодушевленных такими же чувствами, какие разрывали мою душу, я пошел бы во главе их с кинжалом, я лично заколол бы им изменника Мотье-Лафайета посреди его батальонов разбойников, я сжег бы деспота в его дворце, и я посадил бы на кол многих наших народных представителей на тех же самых местах, где они изволили заседать!…

Очнувшись от своего видения, Сен-Жюст открывает глаза. Бледное от ужаса лицо Робеспьера уходит куда-то вдаль. Но лицо Марата все еще стоит перед его глазами: смуглое горбоносое, с лихорадочно поблескивающими глазами и высоким лбом в обрамлении черных, как смоль, волос. А потом и другое лицо встает перед его внутренним взором – молодой женщины с каштановыми волосами, почти красивое своими правильными, хотя и несколько крупными, чертами, но холодное, неприступное и поэтому чем-то неприятное.