Владимир Мехов: Старинная гравюра [повести из прошлого]

Не сбылись недобрые надежды! Десять часов комедия про Есфирь продолжалась, и по десять часов два раза, что в Преображенском ее показывали, завороженно глядел на комедиантов царь. А на светлой неделе в апреле пригласил их пред свои очи во дворец, ласково со всеми говорил, а Грегори щедро наградил соболями. В слободе после этого кой-кто даже почернел.

Весело, легко на сердце Грегори. Видно, под счастливой звездой он родился. Вот и эти юные варвары — ей-богу, они, кажется, не безнадежны. Справимся с вашим новым поручением, герр окольничий (ох и слова у русских попадаются!). Будет российскому властелину комедия на родном языке.

— Ну, ты, певец ;как это… со-ло-вей! — кивает он Куземке. — Давай теперь посмотрим — в самом деле ты умеешь читать или только… как это… похвастал.

Обиженный Куземка (вот прицепился, слепень!) через Климкины и еще двух парнишек ноги переступил, рядом с учителем стал, в толстенную книгу, им раскрытую, уставился.

— «Книга словес Товита… иже пленен бе…»

Всех двадцать шесть послушал Грегори, пока до конца прочитали историю о верном своему богу Товите и удивительных приключениях его доброго сына Товия. А потом сказал:

— Вот это все и будете в комедии показывать. Поелику вы ест теперь, — он встал, чтобы все видели, как почитает он русского царя, и произнес торжественно, словно на пасхальной службе, — государевы комедианты.

Вот и началось. Куземка — он уже и не Куземка вовсе те полдня, что муштрует их Грегори в школе. Он — Товий, молодой еврей, живущий со своим отцом Товитом в ассирийской неволе. И густобровый задиристый Родька — не Родька уже, Иванов сын, а этот самый боголюбивый Товит, — Товиев, Куземкин, значит, отец. Остальные — кто невольники, кто воины-ассирийцы, кто Товитовы родичи.

Не повезло лишь Климке: он — Сарра, девушка, у которой демон убил семерых женихов и которую Товий, этого демона из ее горницы прогнав, берет в жены.

Грегори, понятно, предупредил, чтобы над Климкой не смеялись. Грегори сказал, что всегда, когда затевается комедия, кому-то приходится представляться женщинами. Ибо не брать же в комедианты женщин — такого еще нигде никогда не бывало. Но Климку поначалу все равно донимали.

Пока учителя нет, сидят они с Куземкой в школьном дворе, бормочут по бумажке слова, которые на память велено выучить, а оболтус Васька Мешалкин, которому слова говорить не надо, лишь бердыш ненастоящий носить, подойдет со скуки, с улыбкой сатанинской поглядит, — и Куземке:

— Уж больно тоща у тебя Сарра, — гляди, не порченную ль берешь?

Климка загорится, вскочит, кулачки худые сожмет, а Мешалкин по двору уже носится, горло дерет:

— Ворота дегтем вымажу!.. Без приданого оставлю!.. Отдам за вдовца!..

Мальцам потеха, а Климка с красным носом и глазами сидит потом в школе.

Грегори сердился. Не мог уразуметь, почему это Климка баран бараном, когда надо ему Саррой становиться, встречу ее с Товием показывать.

— Кто ты, красавица? Какого отца почтенного дочь? Очи твои звездам подобны, а вижу в них скорбь и печаль, — нараспев и чувствительно, как учитель того требует, произносит слова Товия Куземка. И Грегори, довольный, прижмуривает веки, кивает. А Сарра устами Климки должна отвечать:

— Несчастная дочь есмь несчастного отца. Оставь этот дом, незнакомый юноша, и товарищу скажи, пусть оставит…

Только Климка, как знак Грегори подаст — мол, давай теперь ты, да как надо, — на скамью, где Мешалкин сидит, взгляд кинет, и слова у него поперек горла застревают. Какая там красавица из библейской легенды, — убогий монашек, перед митрополитом от страха одуревший!

— Неужели ты медведей, от пчел убегающих, чаще, чем… как это… фройляйн… девиц в слободе своей видишь! — не может понять Грегори. Климка пунцовеет, глаза у него влажнеют, но про Мешалкина молчит, не рассказывает: доносчик — последняя мразь.

Оболтус Васька выдал себя сам. Слишком хитро затеял Климку поддразнить. Бился, бился однажды Грегори — хотел увидеть, как Сарра предложение Товия стать его женой встретит, а Тюке маленькому все что то мешает, не может он ступить по-девичьи. Устал даже пастор, на спинку стула откинулся, на Сарру несмышленную с облупленным носом глядит укоризненно. Васька тут со скамьи и высунулся:

— Порты нашей Сарре мешают, вот что… В портах — какая из него девка? Я дома был — расстарался, полегче может будет ему чуток?

И швырнул Климке под ноги женскую телогрею, грязную, порванную, без застежек. На свалке, не иначе, подобранную.