Владимир Мехов: Старинная гравюра [повести из прошлого]

Откуда знать девушке, что ей как раз уготована судьба воистину завидная. Что сбудется предсказание Мариадини — Державин не раз вспомнит беседу с ним в Шклове, встречая ее имя в афишах императорского балета.

Что зал первого театра страны будет долгие годы узнавать среди других ее гибкую рысиную фигуру и возгласами восхищения отвечать на ее пружинистые, стремительные антраша. Что отцом ее дочерей будет Аполлон Александрович Майков, бригадир и стихотворец, всемогущий директор императорских театров. Что ее дочерей тоже ждет известность, и белорусская фамилия Азаревичевы станет фамилией уважаемой на российском театре актерской династии…

Откуда знать все это Катерине теперь? Опустив ноги в лохань с водою — чтобы хоть чуток отошли, утречком же вновь на каторгу в залу для занятий, — то сыплет она занозистым деревенским проклятьем-причитанием — полушепотом, конечно, потому что есть во флигеле и доносчицы, — то сухо, без слез, плачет. Жаль себя, загнанную и одинокую. Жаль, как затравленную сейчас Пелагею.

Хоть Пелагея ей тетка, сызмала они словно сестры. Какая же это тетка, когда почти ровесница? Это отец Катерины, брат Пелагеи, бывший уже взрослым, когда Пелагея родилась, ей, Пелагее, и нынче как дядька. А с Катериной у них и куклы-самоделки были общие, и к прялке их посадили почти вместе, и на ярмарках покупать ленты им стали в одну пору. Не удивительно, что в фольварке их и считают сестрами, тем более что и фамилия у них одинаковая. Не удивительно, что племянница-сестра — наперсница красавицы Пелагеи в сердечных тайнах, с той поры, как тайны эти появились.

Еще когда жила Катерина с отцом, и Пелагея, взятая в дансерки раньше, прибегала к ней на выгон, где пасла племянница гусей, она приносила туда иной раз угощение — пряник, конфету, горсть пахучей заморской диковинки, вроде фиников или халвы. Катерина изумлялась, — неужто вас в киатре эдак лакомят? Пелагея смеялась — где там! Черствыми объедками с господского стола, чем кормят балетчиц день за днем, не очень полакомишься. Это просто чудак один, чужеземец, разрисовывающий огромные сувои для сцены ненашенскими деревьями и морем-океаном, потчует Пелагею сластями. Забавный такой чужеземец — увидит, обязательно остановит. Расспросит, пошутит, нарисует что-нибудь смешное.

Потом, когда высмотрели барину для балета и Катерину, Пелагеин чужеземец уже не разрисовывал в театре полотна декораций. Стал он человеком при хозяйской особе. Однако в театр и нынче заходит каждый день. И кому-кому, а Катерине видно, как Пелагея краснеет и смущается, едва покажется его потешная, переваливающаяся с боку на бок фигура. Оно и не удивительно, такой он приветливый, ласковый, смешливый с Пелагеей, так добро глядит на нее печальными, навыкате, глазами. Катерина сама бы полюбила человека, если бы так он на нее смотрел. Даже если бы имел он нескладную, как у Живокини, фигуру, немолодые, как у Живокини, лета… Когда бывает Живокини в долгом отъезде, то присылает Пелагее письма — всегда с забавными рисунками. А вернувшись, приглашает обеих, Пелагею и Катерину, к себе, угощает сладкой наливкой и приготовленными по-италийски макаронами, уморительно рассказывает о том, где был и что видел. Он добр и к Катерине, но, конечно, по-другому. Лишь не любит, что Мариадини хвалит ее чаще, чем Пелагею. Сердито говорит, что балетмейстер шельма и жила. Что за деньги, которые ему платят, должен со всеми дансерами и дансерками заниматься, как с Катериной…

Что же станет со взаимной их симпатией нынче — Пелагеи и Живокини? Сможет ли он быть с ней прежним, если в Шклове будет только и разговоров, что о сегодняшнем происшествии в фольварке? Простит ли Пелагее подлеца-офицера, к которому ее сейчас поведут, — пускай по жестокому барскому капризу? Шепчет и шепчет Катерина отчаянное проклятье-причитание. Плачет и плачет сухим, без единой слезинки, плачем.

…Половица на крыльце скрипит особенно тяжело. Даже при тусклом свете огарков и лучины видно, как белеет, становится, как полотно, Пелагея. По-кошачьи изгибается, напрягается Катерина. Замирают все, кто был в комнате. Сейчас распахнется дверь и…

Но нет, не распахивается. И не слышно за ней шагов. И даже стихла скрипучая половица.

Пружинисто, осторожно Катерина подбегает к окну. Прижимается лбом к стеклу.

С облегчением переводит дух, машет, чтобы все подошли.