Иван Кондратьев - Драма на Лубянке

— Что такое?

— Вы только, пожалуйста, никому не передавайте, особенно же Карамзину. Эта новость поразит его. Я сейчас узнал от одного содержателя кофейни, надо правду сказать, преумнейщего малого, что Наполеон в первых числах сентября непременно будет в Москве. Как вы думаете: вздор это?

— Вздор, ваше сиятельстве! — отвечал уверенно Глинка.

Граф улыбнулся.

— И я так думаю. Однако я намереваюсь перевести все присутственные места и дела во Владимир и в Нижний. Трудно, знаете ли, защищать Москву с 2800 рекрутов в со 160 полицейских драгун и пожарных.

— А Кутузов?

— Кутузов в армии, — отвечал шутливо Растопчян.

— Но ведь вы не можете один спасти столицу, граф?

— Спасу… но, может быть, по-своему. Однако ж я буду во всем виноват. Меня станут проклинать: сперва барыни, потом купцы, мещане, подьячие, а потом и все умники и весь православный народ. Я знаю Москву, Сергей Николаевич! Что вы на это скажете?

— Скажу словами, сказанными вам нашим почтенным историографом Николаем Михайловичем: будучи обязав всеми успехами своими дерзости, Наполеон от дерзости и погибнет.

— Дай-то Бог.

— Что граф? — встретил Яковлев Лубенецкого.

— Предложил быть полицейским.

— Ну, вот! Я тебе говорю, что у тебя рожа полицейская.

Они отправились в кофейню, чтобы спрыснуть новую должность Лубенецкого.

В кофейне сидел Верещагин. Увидав его, Яковлев быстро скрылся, проговорив на лету Лубенецкому: «Вот он, дурак-то, сидит, действуй!»

Верещагин сидел не один. С ним сидел его давнишний знакомый, губернский секретарь Петр Алексеевич Мешков. Это был человек лет тридцати пяти, настоящий тип подьячего того времени.

Лубенецкий подошел к ним, поздоровался и снова отошел.

Верещагин потребовал газет и трубку табаку. Видимо, он находился в каком-то возбужденном состоянии. Лубенецкий зорко следил за ним, делая вид, что он занят своими делами. Верещагин между тем просматривал какую-то газету.

— Ну, что нового в газетах-то? — спросил Мешков.

— Плохи наши дела, Петр Алексеич.

— Чем?

— Француз идет да идет.

— Ну, и пусть его! Нам что!

— Как что, братец! Нас должно интересовать это.

— Конечно. Да только что ж в том, что идет. Любопытно было бы знать кое-что другое.

— Есть кое-что и другое, — проговорил как бы нехотя Верещагин, — да сказать-то об этом не всякому можно. У меня, например, есть такая новость, что только пальчики оближешь.

— Ну, что ты! Скажи, брат!

— Прочесть, пожалуй, можно.

С этими словами Верещагин, оглядевшись, вынул из кармана полулист синей бумаги и тихо прочел Мешкову известную речь Наполеона к князьям Рейнского союза, переведенную им с некоторыми изменениями.

— Ты это откуда же взял?

— Перевел из гамбургских газет, — ответил Верещагин, пряча бумагу.

— Славная вещь! Позволь, брат, мне списать копию.

— Ну, милый мой, здесь не место списывать копию. Еще увидит кто.

Лубенецкий в это время вышел в свою отдельную комнату. Там сидел Яковлев.

— Что? — спросил сыщик.

— Читал что-то чиновнику. Вероятно, какую-нибудь переводную речь Наполеона.

— Надо следить. Ты мне скажи, когда они выйдут.

Лубенецкий снова появился в кофейне. Верещагин и Мешков собирались уже уходить. Лубенецкий сообщил об этом Яковлеву. Яковлев шмыгнул на улицу. Через несколько минут Верещагин и Мешков вышли. Яковлев последовал за ними. Был восьмой час пополудни. На небе собиралась густая туча.

— Быть дождю, — проговорил Мешков с целью затащить к себе Верещагина.

— Да, дождь, наверное, будет, — сказал Верещагин.

— Так зайдем ко мне. Посидим, поболтаем, благо, недалеко.

Они были уже на Кузнецком мосту, и Мешков действительно жил недалеко, близ бывшего Пушечного двора.

Верещагин согласился зайти к Мешкову, и вскоре они очутились в скромной комнатке последнего.

Начался проливной дождь. Наверное рассчитывая, что Верещагин и Мешков не уйдут в это время, Яковлев помчался на Первую Мещанскую и, захватив с собой Тертия Захарыча и еще двух ищеек, снова очутился у дома чиновника Саввы Смирнова, где жил Мешков.

Необходимость заставляет сказать, что произошло перед этим за три дня.

17 июня утром Верещагин, объезжая погребки своего отца, мимоходом завернул и в кофейню Федора Андреева.

В кофейне почти никого не было.

Первое, что попалось молодому человеку на глаза, это — французский «Монитер».

В последнее время Верещагин с жадностью читал иностранные газеты. Так как в кофейне Лубенецкого не всегда удавалось ему читать их — Лубенецкий из предосторожности не каждый день подавал публике номера газет, — то Верещагин познакомился с сыном тогдашнего почтдиректора Ключарева, который и доставлял ему случай прочитывать некоторые пересылаемые через почтамт иностранные газеты.