Валерий Шумилов - Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

Сегодня же Сталин разъединит эту троицу. Наркома Тимошенко направит командующим Западным фронтом (только позавчера назначенный Еременко покомандовал, стало быть, только один день, но ничего, перетерпит). Заместитель начальника Генштаба Ватутин отправится начальником штаба Северо-Западного фронта. Жуков… Жукова пока можно оставить. Через недели две он тоже отправит его в войска.

Теперь – соратники… Берия, Микоян, Каганович, Маленков, Вознесенский, другие. Они тоже в смятении. Маловероятно, что они могут сорганизоваться против него (при той системе, что создал Сталин, это было почти невозможно). Но все-таки следует дать народу истинных виновников поражения - командование Западного фронта, столь бездарно сдавшее столицу Белоруссии, а соратников сплотить вокруг единого высшего органа – Государственного Комитета Обороны. Этот орган тоже будет создан сегодня…

Сталин задумался и услышал в своих ушах тишину.

А потом вдруг различил неторопливые шаги по длинному коридору дачи. Шли члены Политбюро. Шли к нему. И он надеялся, что они не будут откупаться его головой.

– Он идет!

Этот возглас заставил встрепенуться собравшихся в мэрии чиновников, офицеров и многочисленных чинов только что воссозданной после долгого перерыва Национальной гвардии. Стихли возбужденные голоса, обсуждавшие события в восставшем Париже, и присутствующие устремились к дверям, приветствуя вошедшего в зал нового главнокомандующего войсками парижского гарнизона.

– Приветствую вас, друзья, – генерал Лафайет, дряхлый семидесятитрехлетний старик поднял вверх руку, и тон его голоса был на удивление бодрый. – Спешу сообщить вам последние радостные вести: революция везде побеждает. Свобода, равенство и братство вновь вступают в свои права…

Первые подошедшие к Лафайету члены муниципальной комиссии Шонен и Могюэн переглянулись с улыбкой: нет, наш старик неисправим. Повторяет лозунги полувековой давности, словно обращается к французам прошлого века, еще не пережившим Генеральные штаты, Бастилию, Тюильри, террор, Директорию, консулат, две Империи, две реставрации и новую революцию. После всего происшедшего во Франции розовый идеализм «людей восемьдесят девятого года» не мог быть воскрешен даже приблизительно, и новые революционеры смотрели куда более трезвым взглядом и на народ и на престолы.

Поэтому идеализм Лафайета, для которого время остановилось где-то на рубеже Праздника Федерации девяностого года прошлого века, умилял: в семнадцать лет уверовав в свою умеренную конституционную свободу, он и в семьдесят три года оставался верен той же идее. У другого это можно было принять за маразм, но бывшему маркизу верили: ни гонения трех королей и одного императора, ни пятилетнее заключение в австрийской крепости, ни многократные угрозы его жизни, ни даже преследования со стороны народа, объявившего его предателем в эпоху террора, – ничто не могло поколебать упрямого «провозвестника Свободы». Чем он и был очень полезен нынешним либеральным революционерам, далеким от такого идеализма [10].

– А, старые соратники, рад вас видеть, – Лафайет шагнул к группе пожилых национальных гвардейцев, по возрасту давно вышедших в отставку, но не удержавшихся надеть потрепанные от времени мундиры и прийти в мэрию, чтобы увидеть своего старого начальника. – Я вас знаю, капитан, – сказал он, устремив глаза на дряхлого высокого роста национального гвардейца, почти такого же худого, как он сам.

– Жан Девриньи! – старик вытянулся. – Ваш бывший адъютант. С вами вместе мы организовывали Национальную гвардию тогда в июле после Бастилии. Вы меня помните, господин генерал?

– Помню, Девриньи, – Лафайет улыбнулся. – И теперь уж для вас – «гражданин генерал». Наверное, тогда в девяносто втором не думали меня снова здесь увидеть?

Девриньи отчего-то виновато пожал плечами: