Астра - Изверг своего отечества, или Жизнь потомственного дворянина, первого русского анархиста Михаила Бакунина

— О Шопенгауэре? — провозгласил Бакунин, обращая взор на соседний столик, — вот кто может сказать о Шопенгауэре.

Они разговорились.

— Вы не масон? — таинственно спросил Бакунин.

— Нет, у меня отвращение к тайным обществам.

— Отчего же?

— Мне претит следовать догме одного человека, — ответил тот, чувствуя, что с ним уже что-то происходит и пытаясь удалиться от этого человека.

— Ну, так вы наш, — сказал Бакунин.

— Нет, — воспротивился профессор, — я хочу оставаться свободным. Идти за другими, не зная куда — это не мое.

Но было уже поздно. Бакунин был так красноречив, так умен даже для ученого, что легко взял его за душу, перевернул, зажег ее, убедил в необходимости насильственных мер против государства.

Великий змий окружил его с этой минуты своими фатальными кольцами. Странное возбуждение владело профессором всю ночь, он без сна расхаживал по комнате, посылал проклятие всей прошлой жизни, отказался от службы, от профессуры, и… с головой в бакунинское „дело“. А нашел… нашел полное безделье, пустоту, сбор пожертвований для себя и других таких же нищих. При том, что каждый из них хотел себе чина — советника ли, председателя, занимаясь пустяками вроде еженедельной смены шифра.

Зато статьи и толстые брошюры распространялись по Европе тысячными тиражами. Гонораров Бакунин не брал.

Как проходили его дни? В комнате его всегда толпились десятки людей. Он еще спал, а кто-то уже скрипел на стуле, дожидаясь его пробуждения.

— Бакунин, вы спите?

— Да, черт возьми!

Он тяжело, со стоном подымал по частям огромное тело и долго плескался за занавеской. Там стояли козлы, покрытые досками и тощим тюфяком, лавка с тазом для умывания. Одежду он снова надевал ту же, в которой спал, хранившую пятна трапез за несколько последних лет.

Потом выходил в комнату и начинался бесконечный разговор, курение, чай, и в перерывах писание острых, всегда злободневных статей.

— Бакунин, почему вы не написали мемуары?

— Начинал. Скучно писать о себе.

— А вы бы написали о своих друзьях. О Белинском, например, о нем сейчас много толкуют.

— Белинский — это неумытый реалист по темпераменту и по натуре.

— А правду говорят, что в Дрездене вы сожгли все красивые здания и выставили на расстрел произведения Рафаэля?

— Я не понимаю, почему здания нужно беречь больше людей? А насчет картин никогда такого приказа не давал, но посоветовал немцам поставить Мадонну Рафаэля и послать глашатая к начальникам прусских войск с заявлением, что если они станут стрелять по народу, то погубят великое произведение бессмертного художника.

— А если бы пришлось защищаться от русских войск?

— Ну, брат, нет. Немец — человек цивилизованный, а русский человек — дикарь, он и не в Рафаэля станет стрелять, а в самую как есть Божью Матерь, если начальство прикажет. Против русского войска с казаками грешно пользоваться такими средствами — и народа не защитишь, а Рафаэля погубишь. Вообще, меня всегда соблазняла мысль умереть с оружием в руках, но пришлось отступать. В Кенигштейне я просил, чтобы меня расстреляли, ну, а в австрийской тюрьме я просто-напросто отрицал, что принимал участие в восстании. И вскоре убедился, что меня считают агентом Николая I.

Странное впечатление производили на непосвященных посетителей обитель супругов. Во время скромных совместных обедов можно было иногда видеть в приотворенную дверь роскошно убранную комнату с богатой мебелью и тонким бельем, всегда готовую к приезду Карло Гамбуцци, del'amico della Bacunina. Прелестны были и детишки. Особенно любил Бакунин младшую девочку. „Бомба“ называл он ее.

Тем временем, политическое продвижение тайный братств и Альянсов приостановилось. План чудовищного размаха — организовать социальную революцию с помощью тайного всемирного союза революционеров разных стран и наций, и возвыситься над всеми, не срабатывал, несмотря на гонцов и сотни писем Бакунина. Зато на подъеме был Интернационал, сплоченный и деятельный, любимое детище Карла Маркса. На него-то и обратил внимание Бакунин.

— Я давно не знаю другого общества, кроме рабочих, — написал он Марксу, — Я делаю теперь то дело, которое ты начал более двадцати лет назад. Моим отечеством будет теперь Интернационал, одним из главных основателей которого являешься ты. Следовательно, дорогой друг, ты видишь, что я — твой ученик и горжусь этим.

Нехотя, с опаской, как когда-то Белинский в журнал „Москвитянин“ и Герцен в „Колокол“, впустил-таки в 1868 году Карл Маркс к себе в свой „Интернационал“ Михаила Бакунина. А тот протащил с собой все свои тайные и сверхтайные, и совершенно секретные братства и образования для захвата власти внутри „Интернационала“. Борьба за направление, за рули руководства началась с первого же дня. Могучий „Интернационал“ зашатался. Анархическая стихия и диктатура пролетариата никак не сплавлялись в единое направление.