Даниил Мордовцев - Великий раскол

— Скажите правду про отрицание Никоново с клятвою! — воскликнул он.

— Никон клялся — говорил: «коли-де буду патриарх, то анафема-де буду!» Клялся истинно! — закричало несколько голосов.

Но упрямец все еще не корился: он, по-видимому, вызывал всех на бой.

— Я назад не поворачиваюсь и не говорю, что мне быть на престоле патриаршеском, — настаивал он, — а кто по мне будет патриарх, тот будет анафема! Так я и писал к государю, что без моего совета не поставлять другого патриарха. Я теперь о престоле ничего не говорю: как изволит великий государь и вселенские патриархи.

А великий государь все стоял неподвижно. Лицо его поминутно то вспыхивало, то бледнело, отражая на себе и в глазах все перипетии борьбы, которая велась на его глазах и в которой принимало участие все его существо, вся душа, взволнованная и потрясенная. Он чувствовал, что бой на исходе, но тем больше сжималось его сердце в предчувствии, что последует что-то недоброе, слишком тягостное… Но надо стоять до конца на этой угнетающей душу вселенской литургии, на которой отпевалась его сокрушенная обстоятельствами горькая дружба с его некогда «собинным» другом.

Да, исход борьбы… Патриархи велят читать правила поместных соборов.

«Кто покинет престол волею, без наветов, — возглашал Илларион рязанский, — тому впредь не быть на престоле».

— Эти правила не апостольские! — прерывает его Никон, — он неутомим в борьбе. — Эти правила и не вселенских соборов и не поместных; я этих правил не принимаю и не внимаю!

— Эти правила приняла церковь, — возражают ему.

— Их в российской кормчей нет! — кричит Никон. — А греческие правила не прямые, их патриархи от себя написали, а печатали их еретики… А я не отрекался от престола: это на меня затеяли!

— Наши греческие правила прямые! — не выдержали оба патриарха.

— Когда он отрекался с клятвою от патриарша престола, то мы его молили, чтоб не покидал престола, — вмешался еще один архиерей, тверской, — но он говорил, что раз отрекся и больше не будет патриархом, а коли-де ворочусь, то буду анафема.

— Неправда! затея!

— Никон говорил, что обещал быть на патриаршестве только три года, — возвысил голос Родион Стрешнев, вставая и встряхивая молодецки русыми кудрями.

— Затея! ложь!

— Не затея!

— Затея!.. Я не возвращаюся на престол… Волен великий государь.

— Никон писал великому государю, что ему не подобает возвратиться на престол, яко псу на свои блевотины! — долбанул тщедушный дьяк Алмаз своим здоровым голосом, подымаясь над кипами бумаг и харатейных свитков.

— Затею говорит дьяк! — огрызнулся подсудимый в сторону Алмаза Иванова. — Не токма меня, и Злотоуста изгнали неправедно!

— Эко-ста Златоуст! — послышалось среди бояр. — Не Златоуст, а буеуст!

Никона это окончательно взорвало. Он, казалось, позеленел.

— Ты, царское величество, — грубо обратился он влево, — ты девять лет вразумлял и учил предстоящих тебе в сем сонмище, а они все-таки не умеют ничего сказать. Вели им лучше бросить на меня камни — это они сумеют! А учить их будешь хоть еще девять лет — ничего от них не добьешься!.. Когда на Москве учинился бунт, то и ты, царское величество, сам неправду свидетельствовал, а я, испугавшись, пошел от твоего гнева.

Эти речи и тишайшего взорвали. Он вспыхнул.

— Непристойные речи, бесчестя меня, говоришь! На меня бунтом никто не прихаживал, а что приходили земские люди, и то не на меня: приходили бить челом мне об обидах.

Голос царя сорвался. Собор превратился в бурю, когда Алексей Михайлович, тяжело дыша, как бы просил защиты у собора. Со всех сторон заревели голоса и застучали посохи.

— Как ты не боишься Бога! Непристойные речи говоришь и великого государя бесчестишь!

— В сруб его, злодея!

— Медвежиной обшить его да псами затравить!

— Вот я его, долгогривого!

Макарий повел по взволнованному собранию своими огромными белками, и крики смолкли.

— Для чего ты клобук черный с херувимами носишь и две панагии? — спросил он подсудимого.

— Ношу черный клобук по примеру греческих патриархов… Херувимов ношу по примеру посковских патриархов, которые носили их на белом клобуке… С одною пана-гиею с патриаршества сшел, а другая — крест — в помощь себе ношу.

Он говорил задыхаясь. Он чувствовал, что для него все кончается, почва уходит из-под ног и потолок, и небо рушатся на него. Архиереи что-то разом говорили, но он их не слушал, а махал головою, как бы отмахиваясь от мух.