Джордж Сондерс - Линкольн в бардо

И тогда я как мог более точно предоставил его в двух образах, когда он остается : он сидит; он доволен тем, что сидит; сидит удобно, находя успокоение в том, что остался, и так далее и тому подобное.

Пора уходить.

Подумал мистер Линкольн.

Он чуть приподнялся, сидя на корточках, вроде собираясь уходить.

Когда он приковылял ко мне и упал, я обхватил его, поцелуями осушил слезы. Когда никто с ним не играл в гостях у Престера, я подошел к нему с яблоком и разрезал его. На всех.

И это сработало.

Это и его искренность.

А вскоре он оказался в центре внимания и стал заводилой в играх.

А теперь я должен оставить его, беспомощного, в этом ужасном месте?

(Ты увяз в этом. Помочь ему невозможно. Старый мистер Грасс в Сангамоне сорок дней подряд ходил на могилу жены. Поначалу это вызывало восхищение, но вскоре мы уже подшучивали над ним, а его лавка прогорела.)

Потому решено:

Решено: мы должны, мы теперь должны…

(Потому что, как бы ни были тяжелы твои раздумья, ты придешь к тому, что считаешь правильным. Смотри.

Вниз.

На него.

На это.

Что оно есть? Без лукавства ответь себе.

Это он?) Нет.

(Что это?)

Это то, что было его оболочкой. Главное (то, что родилось, за что мы его любили) исчезло. Хотя это было частью того, что мы любили (мы любили то, как он, это сочетание искры и оболочки, выглядел, ходил, скакал, смеялся и дурачился), вот это, то, что здесь, это меньшая часть того обожаемого попрыгунчика. Но искра погасла, а без нее то, что лежит здесь, — всего лишь…

(Подумай его. Не трусь. Позволь себе подумать это слово.)

Я бы не хотел.

(Оно истинно. Оно поможет.)

Я не хочу его произносить, чувствовать его и действовать соответственно.

(Неправильно создавать фетиш из этого.)

Я пойду, я ухожу, меня больше не надо убеждать.

(Но произнеси его, ради истины. Произнеси слово, которое зреет в тебе.)

Ах, мой маленький мальчик.

(Искра погасла, а без нее то, что лежит здесь, — всего лишь…

Произнеси это.)

Мясо.

Возмутительное.

Совершенно возмутительное умозаключение.

Я попробовал еще раз, вкладывая в это все свои силы:

Останься, молил я. Не думай, что ему нельзя помочь. Еще как можно. Ты способен дать ему много хорошего. Ты даже можешь быть полезен ему в большей мере сейчас, чем когда-либо в том, предыдущем месте.

Потому что его вечность повисла на ниточке, сэр. Если он останется, то его охватит такой ужас, что вы и представить себе не можете.

Поэтому: помедлите, задержитесь, не спешите уходить, присядьте, устраивайтесь, как дома, отдохните, а устроившись, почувствуйте удовлетворение.

Я вас умоляю.

Я думал, это поможет. Нет. Мне больше не нужно смотреть на это. Когда захочу посмотреть на Уилли, я сделаю это в своем сердце. Как и подобает. Там, где он по-прежнему нетронутый и цельный. Если бы я мог посоветоваться с ним, то он бы одобрил, я знаю; сказал бы мне, что если я уйду и никогда не вернусь, это будет правильно. В нем было столько благородства. Его сердце больше всего ценило великодушие.

Это так хорошо. Маленький мой мальчик. Всегда знал, что правильно. И меня побуждал поступать правильно. Так я и сделаю. Хоть это и тяжело. Все дары преходящи. Я против воли расстаюсь с этим даром. И спасибо тебе за него, Господь. Или мир. Спасибо тому, кто подарил мне его, я смиренно благодарю тебя, и надеюсь, что оценил его по заслугам, и молюсь о том, чтобы и впредь ценить его по заслугам.

Любовь, любовь я знаю, что ты такое.

Мы преуспели в том, чтобы отодрать щупальцы на поясе ногтями и острым камнем, который раньше нашли поблизости.

Почти все! — крикнул я мистеру Воллману.

Но было слишком поздно.

Мистер Линкольн закрыл хворь-ларь.

(Мое сердце упало.)

Поднял ларь, понес его к выемке в стене, задвинул туда.

(Все было потеряно.)

И вышел в дверь.

В притихшую теперь толпу.

Которая смиренно расступилась, чтобы пропустить его.

Ушел? — воскликнул мальчик.

Мы уже освободили его. Он оттолкнулся от стены и, сделав несколько нетвердых шагов, опустился на пол.

И щупальца тут же снова принялись опутывать его.