Алексей Иванов: Летоисчисление от Иоанна

Иоанн глядел на запорошённую снегом толпу со злобой и страхом. Зверь рассыпался на тысячу клочьев. Теперь это просто его бояре. И всем им чего-то надо от государя. Никто из них ничего не дал царю — но все просят, просят, просят!..

— Чего ждёте, стервецы? — закричал Иоанн, доводя себя до ярости. — Чего по моему двору топчетесь?

— Прости грешных, государь! — крикнули из толпы.

Всё правильно, так и должно быть: он, царь, ругает, а у него молят о пощаде. Иоанн вздохнул глубже, зажигаясь вдохновением.

— Довели митрополита! — крикнул Иоанн.

Он знал, зачем пришли бояре, так пусть сами же и плачут.

— Не гневись!..

— От вас, от вас он в монастырь укрылся! — точно хлестал царь.

— Не сироти опалой!..

— Не моя — ваша вина! — надрывался Иоанн.

Он опалял толпу бешеным взглядом, и его уже подмывало сотворить чего-нибудь дикое, чтобы узнать, до какого предела можно давить и гнуть этих вельможных холопов.

— Казни изменников!.. — покорно крикнули из толпы.

Это и хотел услышать Иоанн.

Он, словно коршун, распростёрся над толпой.

— Кого казнить? — горько воскликнул он. — Всю Москву?

Иоанн хотел парить над холопами на крыльях истины.

— Про вас писал Иоанн Богослов, — загремел он. — «В один день придут на землю казни, и будет сожжена огнём, потому что силён Господь Бог, судящий её»!..

Наклонившись к уху Иоанна, Алексей Басманов шепнул спокойно и деловито:

— На каждом богатства краденого — хоть трижды башку срубай.

— Мы все к обители пойдём! — кричали из толпы.

— Их бы в грязи брюхами повалять, государь, — с другой стороны сладострастно шепнул Иоанну расстрига Вассиан.

— Упросим митрополита вернуться!.. — обещали из толпы.

Иоанн быстро посмотрел на одноглазого Вассиана. В торжестве царя Вассиан мгновенно прочёл злорадство скомороха, который презирает своих зрителей. За страх, который Иоанн испытал, выходя на гульбище, бояр надо наказать.

Всё поняв, Вассиан кинулся с гульбища на двор, схватил за нижний край ковёр, расстеленный по ступеням, и потащил его на себя, спиной распихивая бояр.

Иоанн тоже пошёл вниз по лестнице.

— Смерть государю без митрополита! — вещал Иоанн.

Ковёр, изгибаясь на ступенях, словно отползал от его ног.

— Того и надо вам, знаю! Радуйтесь, дьяволы!

Иоанн угрожающе наклонился вперёд:

— Жрите! Воруйте! Гуляйте на деньги новгородские!

Иоанн потрясал кулаком с зажатым в нём царским посохом.

— Зовите себе Жигимонта!

Опричники угрюмо сходили вслед за Иоанном.

— Своему государю вам не по чести и колени преклонить!

Вассиан в восторге сцапал ближайшего боярина за бороду, дёрнул и повалил в снег ничком.

— Ниц перед государем надо! — завопил он.

Вассиан толкнул в затылок и уронил другого боярина.

В толпе уже всхлипывали и рыдали. Кто-то забубнил молитву.

— Ниц! — метался, раздавая тычки, Вассиан. — Ниц!

Все люди во дворе — и дородные бояре, и чинные боярыни — ошалело опускались на колени, а потом укладывались животами в снег. Вся площадь словно полегла перед Иоанном, как скошенная.

Иоанн вышел на середину ковра посреди распростёртой толпы и величественно, словно пророк, воздел руки.

— Митрополит! Услыши скорбь мою! — воззвал Иоанн. — «Аз есмь альфа и омега, первый и последний!» На коленях, с народом тебя молю! Вернись!..

Не опуская рук, Иоанн обрушился на ковре на колени.

По взрытому, грязному снегу сани Филиппа толчками ползли к москворецкому мосту сквозь сутолоку торга. Филипп с удивлением видел вокруг сразу так много людей, и странно было, что все — чужие. На Соловках в любой толпе половина оказывалась знакомцами.

Торг гомонил, мешался сам в себе, хватал за рукава, суетился, залеплял слух и зрение, сбивал с дороги, врал с размаха, лез в душу.

— Пирожки, пирожки горячие! С печи, с пылу, с жару!

— Сбитень! Сбитень!

— Подайте, Христа ради!

— Ложки, ложки кленовые, сами в рот прыгают!

— А вот ленты, бусы, девичий наряд!

— Свечи! Свечи! Свечи!

— Подайте увечному!

— Сапоги, обутка, не ходи в лаптях!

— Платки-варежки, зимой как летом!

— Яблоки мочёные!

В небе носились галки. Вдалеке поднимались стены и башни Кремля. Посреди торга, перегораживая путь, плотной кучей стояли перепуганные, растерявшиеся деревенские мужики и сдуру крестились на Свиблову башню, как на колокольню.

За годы соловецкой пустынности Филипп отвык от городской толпы и московского многообразия. Теперь всё казалось ему здесь избыточным, а от избытка — упавшим в цене.