Жорж Бордонов - Копья Иерусалима

— Я большое не интересен им, они оставят меня теперь в покое. Я изучал их во время наших споров, хоть и вижу сейчас с трудом. О! На этот раз они не боялись заразы!..

Из скромности я вышел из комнаты. Но некая сила удержала меня на месте, и я присел тут же, у стены, на небольшую скамейку в коридоре. Судите, как хотите, но мне необходимо было все знать, даже против собственной воли.

— Жанна, ты молчишь? Но я все равно остался самим собой!.. Я — Бодуэн, король, король без власти!

— Не мучайте себя так.

— Вот я и остался один! О, я еще не так почувствую ее, эту тяжесть одиночества! До боли, до крика я скоро пойму, что единственная моя спутница — проказа.

— Проказа?

— Да, как поспешно они покинули Назарет! Патриарх, озабоченный мыслями о моей душе, мать — моим разрушением, а Сибилла уж и не знаю чем! Но скоро они объявятся снова. Знаешь ли, чем они занимаются сейчас, вырвав у меня победу? Они рассматривают свою белоснежную кожу, и я представляю их ужас и тоску, если им попадется хоть один прыщ! И все потому, что они битые часы проводили у моего изголовья, чтобы заручиться моим согласием… О, Жанна, как я только подумаю, что этот вертопрах Лузиньян идет впереди моего войска, хранит печать, воспользовавшись моей королевской слабостью… Но почему ты мне не отвечаешь? Я вижу тебя как сквозь туман, но я различаю твое неодобрение.

— Мое неодобрение? Вы правильно рассудили обо всем.

— Ты считаешь, что я был не прав?

— Бог вам судья.

— Когда мы вернемся л Иерусалим, будет еще хуже. Ты увидишь, как разбегутся слуги, льстецы окружат Лузиньяна и расцветет Сибилла.

— Но я останусь с вами, и между нами все сказано. Я прошу вас лишь об одном: живите.

— Теперь-то зачем?

— Что будет со мною без вас?

— Да как можешь ты смотреть на меня теперь, холить это отталкивающее безобразие, терпеть эту заразную вонь, что я издаю? Ангел и тот отвернулся бы в тоске!

— Он припал бы к вашим рукам и стопам.

— К моим беспалым рукам и стопам. Что ты делаешь!?

— Я целую вас.

— Я запретил тебе это… Ты целуешь мои раны? Ради Бога, прекрати!

— Нет!

— Я не позволю тебе!

— Это уже не важно.

— Как?!

— Руки мои, дорогой мой сеньор, уже потеряли чувствительность и появились первые пятна. Мне больше нечего опасаться. Мы равны, и в этом есть высокая справедливость.

Он испустил крик раненого животного, зверя, попавшего в петлю ловушки. Потом прохрипел:

— Проказа! Все, что моя любовь дала тебе.

— То, чего я и хотела.

— МОЮ ПРОКАЗУ?

— Главное, что твоя любовь дает мне, так это гордость быть похожей на тебя. Не отталкивай меня. Я все еще красива. Никто не догадывается, что я поражена, но я это знаю.

— Что же это за любовь, если она так мучительна?

— Это наша любовь, господин моей жизни.

— Почему же мне так больно и радостно?

— Потому что любовь наша не окончится на земле, но, очищенная, продлится на небесах.

— И ты будешь моей единственной радостью?

— Источником в пустыне, и ничего другого мне не надо.

А я оставался сидеть на той же скамье в коридоре, неподвижный, раздавленный, оглушенный. Позже, много позже она вышла из дверей, и я спросил ее:

— Жанна, это правда?

— Нет, — ответила она, улыбнувшись. — Нет еще…

Это было ее вымыслом, уловкой, чтобы смягчить отчаяние короля, чтобы преобразить его уныние и радость.

Ошибки Ги де Лузиньяна множились с каждым днем. Своим неразумением и капризами он вызвал единодушное осуждение баронов, разжег ненависть к себе доселе равнодушных, разочаровал даже своих былых сторонников. Он сошелся опасной дружбой с магистром Храма, о котором шла молва хуже некуда, и предпочел его своим прежним товарищам — сенешалю де Куртенэ и князю Трансиорданскому. А Рено де Молеону оставалось лишь издали, осторожно наблюдать за этими приливами и отливами, подобно тому, как это делал его господин и советчик Жослен, имевший лазейки в оба лагеря. Лузиньян же, облеченный должностью байли, уже мнил себя королем. Пропитанный насквозь чванством и самодовольством, он был наделен столь скудным разумом, что даже и не задумывался о надвигавшейся опасности. Вместо того чтобы предвидеть и предупредить сарацинское нашествие, он предпочитал устраивать празднества, раздавать милости, посвящать любовные стишки своей жене Сибилле и принимать почести от баронов.

Конечно, Саладин был извещен о таком странном характере и поведении этого принца, более увлеченного дорогими тканями, помадами и вышивками, нежели военным ремеслом. Он не торопился, усыпляя бдительность этого замечательного байли ложной безопасностью, обманывая его осведомителей и внушая им мысль о том, что он занят своими осложнениями с северными эмирами и не скоро еще отправится походом на Галилею. Через них же он передал, что гораздо более опасается благородного сеньора де Лузиньяна, чем этого увечного короля Бодуэна, в связи с чем удваивает свои предосторожности. Безнаказанно и вполне свободно эти темные людишки выкладывали ему эту ложь, а безумец вопрошал их: