Жорж Бордонов - Копья Иерусалима

Она попросила принести свою лютню, и то, что она затем спела, на редкость соответствовало тому вечеру: было ни грустно, ни весело, но просто и прекрасно:

Ни король, ни Рено, ни даже я, все время бывший начеку, не поняли с первого раза тайного смысла и цели этой песни. Лишь сама жизнь, лишь горько-сладкие дни следующих месяцев объяснили нам все.

Прошло немного времени. Мы, Рено и ваш покорный слуга, были включены в состав посольства, которое король направил к Саладину. Тот добрался до Каира лишь к середине декабря, с горсткой мамелюков, через пустыню Синая верхом на верблюде. Его считали мертвым даже среди неверных, и сирийские эмиры воспряли духом и вновь обратили взоры к иерусалимскому королю, вероятному союзнику в их борьбе против господства Египта. Монжизар равно поразил и их воображение. Лишь один Бодуэн хорошо понимал цену такой победе. Со свойственными ему ранней мудростью и удивительной прозорливостью он говорил себе, что солнце никогда не светит так ярко, как с приближением сумерек. Мощь Саладина была подорвана — если не произойдет политического убийства или какого-либо дворцового переворота — лишь на короткое время. Бодуэн считал, что он не доживет до спокойной старости. Вот его слова, тайный смысл которых я в то время не понимал:

«Тьма и свет неразделимы. Ангел и демон сосуществуют в каждом существе, пребывая в беспрестанном бдении и противоборстве. Так и наши судьбы. Мы связаны друг с другом. Ни одного моего дня не пройдет без того, чтобы Саладин не доставил мне забот».

Итак, взяв курс на Каир, мы шли на быстрой, хорошо вооруженной галере. Перед отплытием Бодуэн любезно сказал Рено: «Вашей молодости неплохо будет узнать и оценить, на какие козни может пойти неприятель». И это говорил шестнадцатилетний принц, который сам не осознавал своих собственных побуждений, удаляя на несколько недель брата Жанны!

Что же до меня, то я испытывал живейшее любопытство, мне хотелось увидеть вблизи и услышать султана, помимо развлечения, которое доставило само путешествие, лишенное на этот раз каких-либо опасностей. На мачте реяли два знамени: иерусалимского короля и Храма. Нашими гребцами были военнопленные рабы-мавры. Конечно, мне было жалко их. Но сколько же наших соотечественников находилось среди гребцов эскадры Каира, закованных в кандалы, с кнутом над плечами! Саладин принял нас с почетом. Тот, кто бы мог сравнить роскошь султанского дворца с Монт-Руаялем в Иерусалиме, мощь его оборонительных укреплений и дисциплину гарнизона с четырьмя нашими башнями и нашей стражей из добровольцев, без сомнения, одобрил бы осторожность Бодуэна. Очевидно было, что поражение Монжизара не могло чувствительно поколебать власть Саладина. Своей железной рукой он живо восстановил порядок.

Мы продвигались вперед посреди тройной охраны из мамелюков, одетых в цвета египетского владыки: зеленый тюрбан и желтую парчовую тунику, надетую поверх кольчуги. Сам повелитель, сидя на золотом троне, одетый в такое же желтое одеяние, но в отличие от остальных — в колпаке с четырьмя загнутыми удлиненными углами, глядел на нас, входивших в зал. После многократных выразительных приветствий он любезно предложил нам сесть. Его очень необычное лицо запечатлелось в моей памяти в мельчайших деталях. Мало сказать, что это было лицо великого владыки! Величайшая мудрость, отражавшаяся на нем, далеко превосходила ум простых смертных. Как у породистых коней, в глубине его широких выпуклых зрачков пылал мрачный огонь. Временами эти огромные глаза сверкали подобно темно-красным рубинам, и тогда в них невозможно было смотреть. Брови были такими же черными, как и подстриженная клином борода, казавшаяся синей и блестящей на фоне светлой парчи. Но не эта грозная борода, не жесткие красные губы привлекали к себе внимание. Его узкое, бронзового цвета морщинистое лицо с глазами, запавшими от усталости, забот власти и тревоги недавнего поражения, оживлялось лишь взором. Нельзя сказать в точности, что он в себе таил: великодушие, ненависть, презрение, грусть или же всепожирающее честолюбие. Взгляд его буравил человека насквозь — или стремился к тому, — но перехватить его было невозможно. Голос был грубым и резким, как бы охрипшим от воинских команд; в то же время он мог принимать странную выразительность: так оазис освежает пустыню. Не зная мавританского языка, я мог только догадываться, о чем идет речь…