Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

Сбросив шубу, Бестужев с кивером в руках направился во внутренние покои дворца. Встречая знакомых флигель-адъютантов, камер-лакеев и гоф-фурьеров, он как ни в чем не бывало приветствовал их и, печатая шаг, шел дальше. Буквально все останавливались в полном недоумении: «Как? Он еще на свободе?»

И шепоток: «Бестужев, Бестужев» — шелестел ему вслед, заполняя коридоры и лестницы дворца. Проходя залу, где производилась смена караула, он увидел преображенцев, стоящих в три шеренги.

— Здорово, ребята! — бодро приветствовал он.

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — дружно гаркнули солдаты. Громкое приветствие караула заставило дежурного офицера вытянуться в струнку, когда Бестужев вошел в его комнату. Судя но лицу офицера, тот ожидал увидеть не менее, как генерала. Однако то, что сказал вошедший, бросило его в еще большую оторопь.

— Прошу доложить государю, что его хочет видеть штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка Михаил Бестужев!

— Бестужев? — переспросил офицер и вдруг опустился в кресло — столь неожиданно было появление одного из главных зачинщиков бунта, которого, сбившись с ног, тщетно ищет полиция. Офицер никак не мог обрести дар речи и мямлил нечто невразумительное. Но тут в комнату вошел полковник Преображенского полка Микулин.

— Господин штабс-капитан! Я вас арестую, пожалуйте вашу шпагу!

— Извините, господин полковник, что лишаю вас этого удовольствия, — я уже арестован.

— Кто же вас арестовал?

— Я сам. Видите, при мне нет шпаги.

В сопровождении конвойных полковник повел Бестужева на главную гауптвахту.

— Все это хорошо, — говорил он, — но ваше похвальное намерение добровольно сдаться в руки правительства могут истолковать не в вашу выгоду — вы прошли во внутренние покои государя.

— Но вы, господин полковник, можете уничтожить столь нелепое подозрение — при мне нет оружия.

— Лучше бы вы явились на гауптвахту, как эт сделал ваш брат Александр.

Крепко скрутив ему руки, конвойные посадили его на ветхий стул в узком пространстве за стеклянной дверью, из-за которой он, невидимый никем, слышал и видел все в комнате допросов.

При первом же допросе его спросили, где он был, откуда приехал, и предупредили, что единственный путь к милосердию государя — чистосердечное признание. Он ответил, что скрывался в Галерной гавани. Но когда его увели за стеклянную дверь, он увидел, что вскоре в комнате допросов появился… Борецкий. Как же о нем стало известно? — недоумевал Бестужев. Перебрав шаг за шагом все происходившее, он вспомнил об извозчике, бежавшем за ним с ассигнацией, и понял, что кто-то не поленился узнать причину его волнений и съездил к дому, где жил Борецкий, выяснив, у кого скрывался щедрый седок.

Иван Петрович конечно же перепугался, но держал себя на удивление достойно: чего, мол, плохого в том, что он привез амуницию? Ведь это способствовало не бегству, а добровольной явке Бестужева. И столько непритворной наивности, простодушия было на его лице — уж тут-то Борецкий использовал все свое мастерство актера. Левашов, допрашивающий его, даже улыбнулся, сказав, что надо руководствоваться чувствами не родства, а верноподданности, отпустил его домой.

Потом то ли о Бестужеве позабыли, то ли до него не доходила очередь, но он весь день просидел в своей каморке с онемевшими руками за спиной. Очень хотелось пить, есть, и он невольно пожалел, что не поел утром у Борецких.

На гауптвахту приводили все новых арестованных. Дворцовая гвардия, превратившись в наглую дворню хозяина, изощренно глумилась над вчерашними собратьями по службе. До чего же тлетворен воздух дворцов! Самые священные узы дружбы, любви и родства служили лишь поводом к тому, чтобы яснее выказать лакейскую преданность и душевную низость телохранителей царя.

О Бестужеве вспомнили лишь ночью. Когда его привели к великому князю Михаилу Павловичу, тот при виде Бестужева вскочил со стула и, заметавшись, как зверь в клетке, начал кричать, что не станет возиться с ним, а потребует судить полковым судом в двадцать четыре часа и казнить руками тех же солдат, которых Бестужев вывел. Гнев великого князя объяснялся тем, что он был шефом Московского полка, а третья, бестужевская рота носила его имя. Михаил Павлович досадовал, что именно он способствовал переводу Бестужева из флота в армию.

— Какую змею я пригрел на своей груди! — кричал он. — Сорвать с него мундир! Он недостоин его!

Конвойные подскочили, развязали руки и, спеша исполнить приказ, так дернули за лацканы, что посыпались пуговицы.