Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

Стали допрашивать, где да скоко наших кораблей, а я говорю, мол, охотники мы таежные, токо-токо призваны, ничего не знаем. К самому адмиралу Прайсу возили. Тот о входе в Амур спрашивал, про Императорскую гавань, а я прикинулся тупым да глупым… Спрятали в трюм. Пошли кудай-то. Через неделю остановились. Вывели на палубу — мать честная! — Авачинская бухта! Я ж сюда на «Байкале» заходил! Вон вулкан, вон Сигнальная гора, а эвон Никольская. А в Малой губе, вижу, «Аврора» и «Двина» стоят. Спрашивают меня, скоко войска в гарнизоне, где батареи, а я мычу, мол, никогда не был в Японии. «Да не Япония это, а Камчатка!» — закричал переводчик и хрясь мне в зубы…

Гляжу на городок, на корабли наши, потом на эскадру неприятельскую, семь агромадных кораблей, и пушек-то, пушек — рядами по борту. Аж сердце заныло: долго ли, сердешные, продержатся? Офицеры важные, спесивые, в трубы смотрят, в белых перчатках прохаживаются. А матросы хохочут, про мамзель, мадам спрашивают. И токо стали мимо Никольской горы проходить, наши как жахнут! Первыми же выстрелами адмиральский флаг сбили. Тут и «Ла фортэ» палить стал, дым, гарь, грохот — уши чуть не лопаются! Но наши-то батареи высоко, ядра до них не долетают. И тут ба-бах! — ядро в борт врезалось и внутри разорвалось, а другое рикошетом в палубу и в море. Смотрю, отходить начали. И другие корабли — за нами, и тоже дымятся. Оказывается, первым же залпом не токо флаг, но и самого адмирала сбили. На другой день похоронили Прайса в Тарьинской губе, два дня к новому штурму готовились.

На третий день эскадра разворачивается. На этот раз они хитрее — десант пустили. Боты, шлюпки, баркасы, матросов — более тысячи! А «Ла фортэ» и другие корабли огнем прикрывают. Заряды на сей раз усилили, ядра полегче подобрали. Смотрю, попадают в цель. Французы прыгают, орут от радости. Мичман один подскакивает, трубу подзорную сует, смотри, мол, как мы ваших! Вдруг взрыв на палубе. Мичмана того убило, меня оглоушило, но очухался, сел, снова в трубу смотрю. Вижу, поднялись вверх супостаты, рукопашная началась. И так ловко наши колют! Уж на что не люблю солдат, а тут не выдержал, заорал: «Давай, братцы!» Вдруг ктой-то сзади — хрясь по уху, трубу отобрали, ведро сунули, туши, мол, пожар. Потом начали раненых да убитых на борт подымать. Увидели меня те, кто уцелел, и давай дубасить. Офицер еле отбил.

После боя «Ла фортэ» сам идти не мог, отбуксировали от Петропавловска, несколько ден латали. Потом вышли в море, а раненых стоко, что вахту нести некому. Тут-то мы, пленные, и сгодились.

— Не били вас больше? — спросил Бестужев.

— Нет, даже вроде как зауважали. Французы — народ хороший, отходчивый. Хошь и воевал с имя, а зла на них нет. На Сандвичевых островах раненых сдали, подремонтировались и к мысу Доброй Надежды. А в Брест пришли, хотели меня в дом колодников сдать, но Себастьян, матрос, друг мой, я его Севой звал, к себе на постой взял. Такелажничал, паруса шил, корабли чинил. Но хошь и пленный, а и дома так не жил, как там. Вином у них мамзели торгуют, и такие обходительные, любому, как барину, улыбаются, — Эмиль встал, прищурил, глаза, волосы поправил, ногой шаркнул, плечами могучими повел и, как ни странно, довольно точно изобразил «мамзель». Бестужев невольно улыбнулся.

— Ладно, Эмиль, договорим в другой раз. У меня дела.

— Спасибо за разговор! Прямо душу отвел. Моряк моряка завсегда поймет…

Продолжая чтение, Бестужев морщился. Частью от незнания, но в основном преднамеренно Корф искажал событий, всячески очерняя мятежников. И, как ни досадно, это запутало Бестужева. Он никак не мог вспомнить, когда и при каких обстоятельствах ушел с площади Якубович, а потом вдруг появился на той стороне — возле царя. Корф писал, будто тот ходил в разведку, но никто из восставших не возлагал на «кавказца» этой миссии.

На каторге декабристы избегали выяснения отношений, но однажды Бестужев спросил Якубовича, о чем говорил он с царем. Тот, как всегда, горделиво подбоченился и заявил, будто пытался напугать императора, сказав, что скоро подойдут другие полки, и тогда, мол, ему несдобровать.

— Послушай, — спокойно сказал Бестужев, — я тебя знаю, нас тут двое, публики нет, перестань играть. Как же царь не арестовал тебя после тех слов и отпустил? Не за тем же, чтобы сказать, будто он нас крепко боится?

Странно, но Якубович не стал шуметь, кипятиться Неожиданно, опустив голову, он сказал, что все его беды — от несчастной страсти казаться необыкновенным. И это действительно было так. Всегда и всюду Якубович стремился быть в центре внимания. Вот и тогда на площади он не смог удержаться от искушения пощекотать нервы и себе, и императору, и восставшим. В те минуты, когда он несколько раз переходил с одной стороны на другую, он, вероятно, испытывал счастливейшие мгновения жизни. Еще бы, с одной стороны — восставшие в грозном каре, с другой — царь со свитой, а он, Якубович, разговаривает с ним. Все настороженно смотрели, слушали, о чем речь. Потом он со значительным видом, торжественно направился к каре, воздев на шпагу белый платок.