Владислав Ванчура - Картины из истории народа чешского. Том 2

В начале владычества князя Пршемысла Отакара бродил по Чешской земле один бургундец. Держался он монахом, прикидывался святым, однако никакой святости в нем не было и помину. Голова у него не была выбрита, напротив, от чела до шеи ее покрывали густые щетинистые волосы. Был он грязен и бос и кутался в рясу или сутану, которую от рясы невозможно было отличить. Препоясывал себе бедра бечевой, а на плечах у него болтался остроконечный капюшон. Был он тощее чертей, голову имел махонькую, нос горбатый, а уста — улыбчивые. Отец его проживал в городе под названием Бюн. Был он купцом, торговал вином в мехах и скупал сукно. Ездил во Фландрию, и каждую из его тяжелогруженых повозок — по пути туда и обратно — должны были тянуть три пары лошаков. Ежели торгаш этот был столь богат, то стоит ли удивляться, что возмечтал он сделать своего отпрыска дворянином. Он жаждал этого всем сердцем. Едва паренек подрос, подыскал он для него в одном итальянском городе благородное общество и не переставал радоваться, что во всех играх и увеселениях его Бернарду нет равных.

Но однажды милый купчик возжелал сыграть роль дворянина чуточку всерьез и отправился с миланскими войсками добывать Павию. Случилось это году в 1180, то бишь в те поры, когда италийские города вели меж собой беспрестанные войны. Случилось это в те поры когда виноградники, сады и бархатные луга превращались в пустыню, когда даже на человеческую мысль, что в полуденных краях имеет или темные тона, или же яркую искрящуюся раскраску, легла страшная тень. В общем, случилось это в те времена, когда веселье и смерть в мире правили поочередно.

Бернард — тоже весьма легко увлекающийся — загорелся идеей войны, будто пук соломы. Хвастался, звенел новехоньким мечом, так что страшно становилось, кидался в драку и наверняка мечтал либо победить, либо пасть на поле брани. К несчастью, какой-то убогий лучник, оказавшийся в роковой момент на павийских валах, выпустил из своего арбалета стрелу, и стрела эта по странному попущению насквозь пронзила Бернардово лицо, вышибла два коренных зуба и застряла в своде мягкого неба.

Ах, невозможно передать, как сконфузила Бернарда эта оказия! Он вскинул меч, отшвырнул щит и издал жуткий, но, увы, не воинственный крик, короче говоря — навлек на себя, кроме муки, еще и несмываемый позор. С тех пор Бернард сторонился благородных дворян. У него было повреждено горло, он сипел, и приятели указывали на него пальцем. Что было делать? Он удалился от людей. Поселился в каком-то монастыре, но отлучение от прекраснейшего из миров пришлось ему не по душе. Он любил жизнь, был восприимчив духом и не блестящ умом, немного простак и в чем-то буквоед, что невнятно бормочет себе под нос какие-то сентенции. Язык за зубами он держать не умел, жилось ему тоскливо — и в силу всех этих резонов ударился он в бега.

Может, это грех?

Нет. Чувствовал Бернард, что монахи, умерщвляющие плоть, не имеют под своей рясой всей полноты счастья. Мечтал он о земном рае. Сочинял для себя истории, и в этих историях сливались воедино желаемая и подлинная жизнь. Иисус Христос объединялся в них с людьми экзальтированной мысли, а лик пресвятой Девы Марии излучал свет, равно озарявший молодых девушек, пеночек и цветы.

Охваченный страшным томлением заглянуть в бездну любви, побуждаемый к тому же и сновиденьями, брел Бернард по дороге на север, и вёсны, с коими ничто не может сравниться, и тени дубрав, и лютые морозы, и летнее вёдро так его причаровали, что он навсегда остался в этих краях. Был он очень счастлив, хоть и беден, но ни в чем не нуждался. Он был счастливее, чем король, и грешил лишь изредка — разумеется, если не считать грехом пустословие, ибо уст он не закрывал с утра до ночи.

Научился он немецкому и чешскому языкам, дух свой тешил старофранцузским, на распутьях, которые влекут к себе выходцев с того света, молился по-латыни, а если доводилось пить вино у какого-нибудь вельможного господина, то вспоминал и родной итальянский. Впоследствии все языки у него перемешались. Мысли утратили стройность. И стал он совершенным простаком. Чесоточный зуд изъел его кожу, и на его убогих подошвах засыхала кровь.