Юлия Андреева - Палач, сын палача

– Можно подумать, что я буду над ней издеваться! К тому же, окружной судья – мой первейший друг, а друг друга нипочем не выдаст.

– Но Миллер же лучший! И потом, чему свидетельству скорее поверят судейские? Они же смогут сказать потом, что вы их надули, в то время как господин Миллер лицо незаинтересованное, и, ко всему прочему, судебные исполнители говорили, мол, он вхож в дом к верховному судье, а верховный судья всяко выше окружного.

– Вот именно – верховный судья! – в голове Баура крутился рой мыслей одна опаснее другой. – Я написал донос на Грету Миллер, – стуча зубами от страха и возбуждения, прошипел Филипп. Петер отомстит мне за это.

– Вы писали? Зачем? – не поверил Густав. – Петер Миллер отродясь никому зла не причинял, а его жена и подавно…

– По глупости, наверное. – Баур понимал, что ляпнул лишнее, но сказанного не воротишь.

– Но никакого суда над Гретой Миллер не было. – Густав казался растерянным. – И потом, я лично не слышал ни о каком доносе.

– В том-то и дело, что донос лег на стол верховного судьи и больше его никто не видел, зато Петер был спешно отправлен в Ортенау, якобы, для ознакомление с новыми видами проверки ведьм, и Грета поехала с ним.

– Но, может Петер Миллер уехал до того, как фон Канн получил донос. А потом, госпожа Грета умерла, и никто уже, ясное дело, не станет вытаскивать ее из могилы, для того чтобы она предстала перед судом. Так что возможно, господин Миллер и не знает, что такой донос когда-либо вообще был.

– Может да, а может и нет. – Филипп почувствовал, как слабеют его руки и ноги, как усталость начинает завладевать телом. Язык не хотел ворочаться, глаза слипались от вдруг нахлынувшей на него усталости. – Ну, если фон Канн показал ему по дружески мое письмо, меня уже не спасет то, что я не поставил под ним своей подписи, Миллер не такой глупец, чтобы его можно было провести вокруг пальца. Говорю тебе – он видел документ и догадался, кто его враг.

Поговорив с будущим зятем и велев ему ложиться в комнате для гостей, Филипп отправился в комнату дочери, где просидел до рассвета, разглядывая тонкие пальчики и пушистые светлые волосы Эльзы, выбившиеся из под чепца.

Оставшуюся до ареста неделю Филипп старался сделать самой приятной для своей дочери, даря ей подарки и покупая всевозможные лакомства. Сам он старался выглядеть веселым и жизнерадостным, уверяя умирающую от страха Эльзу, что с умением ее отца вести допросы не больно, ей нечего бояться.

Утром семнадцатого ноября, поев и помолившись вместе богу, Филипп вывел под руку свою перепуганную почти до обморочного состояния дочь. Не смотря на то, что до тюрьмы нужно было всего-то перейти через двор, эти несколько шагов дались Эльзе с огромным трудом. Вдруг внезапно ослабев, она еле передвигала ногами, опираясь на руки отца и возлюбленного.

Стараясь успокоить дочь, Филипп шептал ей на ушко, что он будет делать и как следует повернуть инструмент, чтобы все решили, будто бы подследственная испытывает адовы муки, в то время как она будет чувствовать лишь легкий дискомфорт. Но, что это в сравнении со спокойной жизнью и возможностью выйти замуж за любимого человека?

Перед допросом Филипп помог дочери снять платье и облачиться в свежую сшитую из добротного шелка рубашку. Зная, какое впечатление обычно производит на арестованных необходимость надеть тюремную рубашку, Баур старался избавить от этого своего ребенка.

Когда все судейские собрались в пыточном зале, стража и Офелер ввели туда Эльзу Баур, которая, потупив глазки села на предложенный ей табурет.

Судья задал несколько вопросов об имени и месте проживания подследственной, но от страха Эльза вдруг словно лишилась дара речи, напуганная до смерти, она исподволь оглядывала жуткий зал, ощущая себя неодетой и не прибранной.

После того как судья дал знак приступать к допросу с пристрастием. Филипп вышел на середину зала, и ободряюще подмигнув Эльзе, начал раскладывать на полотенце свои инструменты, для начала демонстрируя их суду. Опасаясь, как бы его не упрекнули в том, что он собирается пытать дочку игрушечными инструментами, Филипп спешил не просто показать, а дать подержать каждый крючок, каждое лезвие судейским.

После того как они убедились в подлинности инструментария, Баур хотел уже подойти к дочери, приготовив для начала вполне безобидный зажим, который можно было прикрепить таким образом, что тоненький пальчик девушки был бы стеснен, но не раздавлен, когда она вдруг истошно закричала и, упав с табурета, начала громко каяться!