Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Князь молча выслушал донесение Скшетуского, облокотился на стол и закрыл руками лицо. Все присутствующие тоже молчали; наконец, князь заговорил:

— Клянусь Богом, это превышает человеческое терпение! Словно я один должен стараться и вместо помощи встречать только препятствия? Я же мог уйти подальше, в Сандомир, и там спокойно проживать в своих имениях? Но я этого не сделал, не сделал единственно из любви к родине, и вот награда за все труды, жертвы, за все…

Князь говорил спокойно, но в словах его было столько горечи, что всех невольно охватывала жалость. Старые полковники и молодые герои последних битв смотрели на него с грустью и сочувствием; они понимали, какую тяжелую борьбу ведет с собою этот железный человек, как сильно должна страдать его гордость. Он, князь Божией милостью, он, воевода русский, сенатор республики, должен был отступать перед Хмельницким и Кривоносом, он, почти самостоятельный монарх, который еще так недавно принимал послов иностранных держав, теперь должен был сойти с поприща славы. Он, созданный для великих дел, сознающий свою силу, теперь поневоле должен признать свое поражение…

Заботы и тревоги сильно состарили Еремию. Он похудел, глаза его ввалились, в черном, как вороново крыло, чубе появились серебряные нити. Но по лицу разлилось какое-то великое, трагическое спокойствие; гордость еще заставляла скрывать страдания.

— Что ж, пусть будет так! — сказал он. — Мы покажем неблагодарному отечеству, что не только воевать, но и погибнуть достойно сумеем. Право, я предпочел бы умереть славною смертью в какой-нибудь другой войне, а не в стычке с взбунтовавшимися мужиками!

— Не говорите о смерти, князь, — перебил воевода. — Я преклоняюсь пред вашим военным гением, но не могу поставить в вину ни вице-королю, ни канцлеру, что они хотят положить конец братоубийственной войне.

Князь взглянул прямо в глаза воеводы и медленно заговорил, отчеканивая каждое слово:

— Будьте милосердны к побежденным, они поймут это, а победители будут только презирать вас… Раз бунт возгорелся, не мирными переговорами гасить его — кровью… Иначе позор и погибель нам!

— Да, погибель, — согласился воевода, — если мы на свой страх и риск будем воевать.

— Значит ли это, что вы не пойдете за мной далее?

— Князь! Беру Бога в свидетели, что я не иду за вами потому, что так приказывает мне делать моя совесть. Я подвергну своих людей смертельной опасности, а кровь их еще пригодится республике.

Князь помолчал немного и обратился к своим полковникам:

— А вы, старые товарищи, вы не оставите меня? Не правда ли?

Офицеры Еремии словно по сигналу кинулись к нему. Одни целовали края его одежды, другие обнимали колени.

— За вами! Идем! До последней капли крови, до последнего издыхания!

— Ведите нас! Мы будем служить без жалованья!

— Ваше сиятельство! Позвольте и мне умереть около вас! — воскликнул раскрасневшийся, словно девушка, пан Аксак.

Даже киевский воевода, и тот был взволнован. Князь переходил от одного к другому и обнимал всех по очереди. Всеми овладело большое воодушевление.

— Господа! — громко сказал князь. — Вот моя воля: прежде чем мы пойдем на Кривоноса, нам необходим отдых. Вот уже третий месяц, как мы не слезаем с коней. Силы наши подходят к концу, лошадей у нас нет, пехота марширует босиком. Мы пойдем в Збараж, там отдохнем, осмотримся, — может быть, к нам еще кто-нибудь подойдет, — а потом, с новыми силами, в бой!… А вы, пан воевода, куда?

— В Глиняны; там, говорят, войска собираются.

— Тогда мы проводим вас до спокойных мест, чтобы с вами не приключилось неприятностей.

Воевода ничего не ответил. Ему было как-то не по себе. Он покидает князя, а тот еще заботится о его безопасности, хочет проводить его. Может быть, в словах его крылась какая-нибудь ирония? Этого воевода хорошенько сам не мог сообразить.

Он поклонился и вышел, офицеры разошлись тоже; с князем остался только один Скшетуский.

— Несчастье, что избрали таких полководцев, — в раздумье проговорил князь. — Остророг был бы пригоден, если б войну можно было остановить латынью да громкими словами; деверь мой, Конецпольский, отпрыск воинственного рода, неопытный мальчик, а Заславский… этот хуже всех. Знаю я его издавна! Человек с ничтожной душой и поверхностным умом. Его дело дремать за чашей, а не войсками предводительствовать… Я не говорю этого во всеуслышание, чтобы меня не заподозрили в зависти, но предвижу бедствия великие. И теперь, теперь такие люди взяли в руки кормило правления! Боже, Боже, что станется с несчастной нашей страной? Когда я думаю об этом, то невольно жажду смерти, и, кажется, она не за горами. Душа рвется к бою, а тело… оно почти бессильно.